Глеб Булатов - Степь в крови
Довольный собой, следователь Игнатьев собирался уже отправиться в кабачок и пропустить стакан-другой вина, как произошло неожиданное…
На другое утро Зетлинг вошел в помещение Государственной стражи, решительным жестом приветствовал дежурного и, не оборачиваясь, направился в глубь здания. У встречного служащего в бежевом сюртуке и позолоченных очках он осведомился о следователе Игнатьеве, узнал, что тот должен быть в следственной части, и поднялся на второй этаж. Пространства второго этажа занимали кабинеты следователей, вытянутые вдоль длинного и мрачного коридора. Холл был освещен тремя высокими и узкими окнами с отворенными форточками. Здесь курили, пили сельтерскую и беседовали чины Государственной стражи. Зетлинг прошел по коридору и на одной из табличек увидел желанное: «Следователь П.А. Игнатьев».
Зетлинг вошел без стука. Пал Саныч сидел на высоком стуле с точеными тонкими ножками и овальной, обитой бархатом спинкой. Он опирался локтем на подоконник и глядел в окно.
– Рад приветствовать, – Зетлинг фамильярно улыбнулся и, подойдя к Игнатьеву, сжал его теплую ладонь двумя руками, – вы меня помните? Вчера мы имели беседу о Степцове, Иване Степцове, служащем трактира…
– Помню, – сухо ответил Игнатьев.
– Это хорошо. Я, собственно, выкроил минутку и зашел узнать, как продвигается дело. Вы уже приняли меры?
– Принял.
– Что-то не так? – Зетлинг деланно насторожился. Он уже успел заглянуть в «Соловей-разбойник» и знал, что вчера Степцова арестовали и что он был уличен, но вдруг, по странной и необъяснимой перемене, был отпущен на свободу.
– Мы приняли надлежащие меры, но были вынуждены отпустить Степцова за недостатком улик, – Игнатьев говорил неохотно и тщетно пытался взять в толк, что именно нужно этому странному посетителю.
– Как?! По моим сведениям, улик было достаточно, но вы его отпустили! Я все-таки хочу знать, что произошло! – Зетлинг возвысил голос и требовательно напирал на Игнатьева.
Пал Саныч сам был далеко не в восторге от происшедшего, но менее всего ему хотелось теперь оправдываться в том, что от него вовсе и не зависело. К тому же он таил обиду на Зетлинга, который своим несвоевременным и опрометчивым заявлением поставил его, Игнатьева, в глупое положение.
– Степцов был отпущен по особому распоряжению. Это все, что я могу сказать. Было особое распоряжение, и я его исполнил. Прошу меня извинить, но я занят.
Игнатьев встал, желая показать посетителю, что не может более говорить и что всякому хамству есть предел. Но Зетлинг схватил Игнатьева за ворот рубахи и прижал к стене:
– Чье распоряжение?…
Игнатьев ошалело выпучил глаза и беззвучно зашевелил губами.
– Я тебя спрашиваю?! – Зетлинг сильнее сдавил горло следователю, давя кулаком на кадык и неотрывно сверля его глазами. – Отвечать!
– По особому распоряжению, – прохрипел Игнатьев, – по распоряжению полковника Вершинского…
Глава одиннадцатая, в которой происходит расправа
Зетлинг знал довольно, чтобы решиться на действие. Он не испытывал страха, но нахлынувшее безразличие и вдруг, невесть с чего, проникнувшая в сердце ностальгия парализовали его волю. Чувства его притупились, и он безропотно шел к неизбежному. Будь наш штабс-капитан человеком суеверным, он бы подумал, что это не к добру и, быть может, даже последовал совету Минина и отложил бы дело. Но он был верен себе и почитал долг превыше страха.
Зетлинг был человеком циничным. Мир вокруг него был циничен, и, чтобы не пропасть в нем, ему приходилось сохранять себя за ширмой презрения к смерти, жизни и слабостям других людей. Это была маска. Пускай его истинное лицо, образ его души, выцвело и стало серым, но это была единственная возможность сохранить хоть что-то. Зетлинг не презирал людей. Он относился к ним с иронией, но всегда держался чуть поодаль. Люди воспринимали это превратно, они слишком тяготились своими слабостями, чтобы открыто признать порок в себе. А те, что признавали, были худшими из лицемеров, потому что не верили себе, но делали это единственно из внешней подражательности Христу, из единого желания показать всем свое смирение. Подобный тип Зетлинг недолюбливал. Он не терпел святош и тихонь, потому что сам таким не был. В глазах штабс-капитана люди этих двух типов были самыми коварными и злыми. В них были скрытность и страх, такие били в спину и тотчас же принимали прежний благообразный вид, молитвенно складывая руки. Эту породу Зетлинг боялся.
В глазах штабс-капитана последний хам и подонок, но открытый, был чище и честнее благолепного морализатора с прыщавой совестью. Зетлинг любил открытых и ярких людей. Ему по душе был Минин, с его залихватской удалью и скорбью в глубоких глазах. Зетлинг давно отрекся от прежних идеалов дружбы, но этот человек был ему другом.
Время близилось к шести часам пополудни. Зетлинг и Минин благополучно дошли до Крещенского спуска, пересекли его и переулками вышли на дальние оконечности Платовского бульвара. Через дорогу стояло громоздкое серое пятиэтажное здание. Это была гостиница «Дон». У дверей и во внутреннем дворе коптили автомобили, шоферы и кучера курили поодаль, а у самого входа седой генерал назидательно беседовал с несколькими штаб-офицерами.
Зетлинг и Минин вошли. В фойе их встретил щеголеватый распорядитель и осведомился:
– Что господам угодно?
Зетлинг ответил, что их ждут в пятом номере и что он хочет заказать бутылку вина. Распорядитель учтиво наклонил голову и предложил господам офицерам подняться в пятый этаж, а что до вина, обещал сей же час все исполнить. На удивление Зетлинга распорядитель с неизменной учтивостью пояснил, что в их гостинице нумерация апартаментов начинается с верхнего, пятого, этажа. За этим он откланялся, что-то приказал горничной и занялся новыми посетителями.
– Я думаю, тебе лучше идти одному. Будет вернее, если я останусь здесь. В конечном итоге это твое дело и тебе нужно разрешить его самому.
– Да, верно, – Зетлинг утвердительно кивнул головой, – мне есть о чем потолковать с этим господином. У нас с ним старые счеты.
– Если возникнут затруднения, стреляй, я сейчас же поднимусь к тебе.
Зетлинг поднялся на пятый этаж и, осведомившись у горничной о расположении номеров, оказался перед дверью с медной цифрой «5». Зетлинг надавил на бронзовую выскобленную ручку и отворил дверь. Из номера доносились звуки «Ноября» Чайковского. Фортепьяно было не хорошо, но игравший бил по клавишам с такой силой и энергией, что переливы острого холодного дождя и промозглый ветер носились по комнате. Зетлинг бесшумно закрыл дверь и вошел в гостиную. Здесь за фортепьяно, стоявшим подле распахнутого настежь окна, спиной ко входу сидел мужчина. Он был одет по-домашнему, в тапочках, в гимнастерке с широко расправленным воротом и открытой мускулистой грудью без креста. Это был Никанор Иванович.
Зетлинг остановился у порога и, скрестив руки на груди, в задумчивости заслушался музыкой. Закончив играть, Никанор Иванович положил ладони на клавиши фортепьяно и с силой надавил на них. Инструмент издал несуразный скрипучий стон.
– Вам нужно быть аккуратнее, дорогой друг, иначе даже самая радостная встреча будет омрачена вследствие ее неожиданности.
Никанор Иванович быстро обернулся на слова Зетлинга, вздрогнул и сейчас же взял себя в руки.
– А, это вы, – сквозь зубы, со злобой проговорил он. – Не скажу, что рад. Но вынужден признать, что встреча эта была неизбежна. Но не стойте же на пороге, – Никанор Иванович указал на огромный черный с позолотой диван.
– Неужто? А я, право, совсем не рассчитывал вас видеть больше. Но, должно быть, судьба, или рок? Вы верите во что-нибудь такое, вроде предопределения или чьей-нибудь высшей воли?
Зетлинг не обратил внимания на приглашение Никанора Ивановича, но решительно прошел в другой конец комнаты, где на журнальном столике лежали маузер, кобура и нагайка. Зетлинг взял за спинку черный с темно-зеленой обивкой стул, поставил его перед столиком и сел так, чтобы отделить собою пространство между Никанором Ивановичем и его оружием.
– Боитесь? – Никанор Иванович скривил презрительную гримасу. – Не нужно было тянуть, а расправиться с вами сразу. А лучше еще в Питере. Но тогда ваш доброхот и благожелатель сорвал все дело… Но что там говорить? Верю ли я в высшие силы, спрашиваете вы? Раньше верил. А сейчас – к чему! Существуй они, никогда бы не могло произойти того, что происходит на наших глазах. Вы были в застенках ЧК? Вам посчастливилось. А я был. Даже более – именно я создал их. И если я смог сделать это, то ничего нет. Все выдумки. Нас никто не любит и никто не предостерегает от ненужного шага. А это означает лишь одно – что ничего нет. Мы просто эффект эволюции, мы паразиты, а коли так, то нужно быть достойными своего звания. Вы не согласны?
