Александр Трушнович - Воспоминания корниловца (1914-1934)
Зина берет отпуск. Екатеринодар. Едем в Новороссийск. Поезда переполнены, билет достать трудно. Носильщики, чтобы достать место в вагоне, требуют почти месячное жалованье строевого офицера. Садимся в офицерский вагон без билета. Военному контролю я показал только визу сербской военной миссии.
— Вы сербский офицер? — спрашивает седой полковник с боевыми отличиями. — Тогда можете ехать без билета. Счастливого вам пути!
В Новороссийском порту стоял французский пароход, и я поспешил узнать, нельзя ли нам отправиться с ним. Француз-служащий ответил каким-то хамством. Помощник капитана вообще не удостоил ответом. Пока ходили по инстанциям, пароход отчалил. Следующий должен был уйти через месяц, если не позже.
Мы остановились у знакомых по Екатеринославу. Много у нас побывало народа, рассказывали об эвакуации Крыма, о грубом отношении французов к русским, которых они перевозили на своих судах. Говорили о действиях контрразведки, о разделении России на полуколониальные области, о разврате, о взятках, о беззакониях в тылу…
Счастье, что не уехали: у меня начался сыпной тиф в очень тяжелой форме. Отвезли в инфекционный барак на цементном заводе. Снова бессознательное состояние, бред. Но рядом неотлучно Зина, самоотверженная, часто полуголодная.
Выздоровел, но был еще слаб. Отправились Черным морем, через Румынию, по Дунаю до Белграда.
На родине
Белград. Для нас, словенцев славянской ориентации, были два города, куда устремлялись наши мысли с раннего детства: Москва, а после 1912 года — Белград. Москва была далекой, сказочной. Белград — реальным, близким, боевым центром, где выковывалась первая ступень славянского единения — Югославия. Ненависть австрийских немцев и мадьяр к Белграду превышала все меры нормальных человеческих чувств и рассуждений. Для нас же Белград и все, что с ним связано, сербский народ и его седой король, были символами освободительного движения. Шесть лет тяжкой борьбы за освобождение окружили сербский народ ореолом славы и мученичества.
Сегодня, когда я пишу эти строки, пришел торгашеский век. Слава, геройство, родина и честь на бирже современного человечества не котируются. В послевоенные годы были забыты великие идеалы тех времен, и из-за могил павших, из-за спин оставшихся в живых выползли люди темного царства, замарав свободу, добытую кровью лучших людей. Но мое поколение, мои друзья и единомышленники никогда не забудут ни Косово, ни Куманово, ни Белград, ни Шар-планину, ни Црни Врх, ни албанскую Голгофу, ни короля-героя с его престолонаследником, ни воеводу Путника в сбитом из досок гробу.
Любляна. Еще три часа езды, и мы — дома. Но не тут-то было. В 27 километрах от Любляны прошла граница Италии. Казалось бы, итальянцы наши союзники. Впрочем, мне уже в России это слово опротивело до тошноты. Итальянский консул сказал, что выдаст мне визу, если я сниму русскую форму и ордена. Значит, в форме, которую носила армия генерала Брусилова, спасшая Италию от разгрома, грозившего ей в 1916 году, в Италии нельзя показываться. Словенский народ разделен на три части, он в худшем положении, чем до войны. Корутанские словенцы отошли к Австрии. Шестьсот тысяч приморских словенцев, неизвестно почему, отданы разбитой наголову, но оказавшейся в рядах победителей Италии. Итальянцы, сами недавно освободившиеся от чужеземного ига, поступают с нами хуже, чем ненавистная Австрия. Словенские школы закрыты, печать на словенском языке запрещена, словенские фамилии насильно переделываются на итальянский лад. Моей тете Клементине, сестре моего отца, выдали новый паспорт, изменив фамилию на “Трусини”. Переделали фамилию даже на надгробном памятнике моего деда. За малейшее проявление недовольства словенских интеллигентов ссылают на безводные малярийные острова. И это — в центре Европы!
Не успел я приехать к родным в Горицу, как меня арестовали и продержали месяц, не предъявив обвинения. На карабинеров не могу пожаловаться, они вели себя вежливо и предупредительно. Друзья детства, итальянцы, самоотверженно выступали в мою защиту. Дело ведь не в итальянском народе, а в политике правительства. В родных местах, Триесте и Горице, удалось пробыть не дольше двух недель. Жить здесь словенцу, особенно интеллигентному, стало невмоготу. Отец, мать и сестры будут переселяться, подобно тысячам других, в Королевство сербов, хорватов и словенцев.
У нас с женой появилось новое чувство — тоска по России, и мы решили поспешить с отъездом. Сегодня мне многие говорят: “Если бы ты тогда не вернулся в Россию…” — и начинается перечисление материальных выгод, показывают светящееся на люблянском десятиэтажном “неботычнике”, самом высоком здании города, название фирмы, принадлежащей добровольцу Сербской дивизии, вернувшемуся “вовремя” и открывшему торговлю пушниной. Я не отвечаю. Сидите на своих сундуках и пойте славу, кому хотите.
Нас влек тогда обратно в Россию не только долг, по России затосковали наши души. Подобное я до этого испытал только раз в жизни, в долине посреди Альп. Перед тем как поступить в Венский университет, я был на медицинском факультете в Инсбруке. Шли беспрерывные дожди, горы были окутаны густыми облаками. Я заболел тоской по солнцу, по морю, не находил себе места, не мог ни работать, ни читать, ни спать. Собрал вещи и уехал. Так было и сейчас. Только побывав на Западе, мы почувствовали, как близка нам Россия.
Но оказалось, что “русской болезнью” заболели и многие словенцы, побывавшие в России: “Едешь обратно? Какой счастливый!”
Обратно в Россию
Возвращались через Болгарию. Отношение бывших противников к нам было прекрасное. Очень многое в этой стране напоминало о России. Как все могло быть по-иному!
В Константинополе одиннадцать дней ждали отправки. На “Ксении” ночь простояли в Золотом Роге, а на восходе солнца отправились дальше. В Одессе было уже прохладно. После Феодосии попали в шторм. В Ростове уже шел снежок.
Зина поехала в Ессентуки работать в больнице, я — в Таганрог в штаб Главнокомандующего за направлением в свой полк, которым теперь командовал есаул Милеев. Его заместителем был Игнатий. Армия сдала Курск и отступала к Обояни. Там в какой-то деревушке я нашел полк и принял одну из пулеметных команд.
Причины катастрофы Белых армий Деникина, Юденича и Колчака сегодня достаточно известны. Постараюсь отметить то, что мне кажется особенно важным.
О Волжско-Сибирском фронте я знаю только по рассказам участников и очевидцев. Скажу лишь, что личность адмирала Колчака была одной из самых светлых и сильных за последнее десятилетие. Это был Корнилов русского Востока. И там, на Востоке, совершались чудеса храбрости, и там десятками тысяч полегла за Россию русская молодежь. И все-таки их, как и нас, постигла катастрофа.
Во время нашего отсутствия положение Вооруженных сил Юга России резко улучшилось. Главная заслуга в этом казачьей конницы и Добровольческого корпуса, команду над которым принял Кутепов. Немалую роль сыграло также вооружение, полученное от англичан, и не последнюю — танки. Вся Украина была очищена от большевиков, взят Харьков, вскоре должно было произойти соединение с армией Колчака.
Но на первом разъезде за Орлом наступление захлебнулось и вся армия, кроме корпуса генерала Кутепова, состоящего из полков старой Белой гвардии, вдруг покатилась назад.
В чем причина поражения победоносной и вооруженной лучше красных Добровольческой армии? Исчерпывающий ответ я получил в первой же деревне за Обоянью, где ночевал со своей пулеметной командой. Он заключался в одной фразе, сказанной мне простым мужиком:
— Кабы землю дали крестьянину, да кабы не грабили!
Значит, причина поражения бывшей Белой армии — неразрешенный аграрный вопрос и моральное разложение.
По дороге на фронт я пробыл два дня в Харькове, где стояла хозяйственная часть нашего полка. Остановился в главной гостинице у знакомого офицера. Ночью на этажах шла очередная пьянка, о которой я мог судить на следующий день по состоянию комнат, почти все двери которых были открыты настежь. В полдень зашел к хозяйственному вельможе в надежде, что они уже “соизволили продрать глазки”. Но вельможа еще “изволили почивать”, а на столе я увидел счет за ночной кутеж на пять с чем-то тысяч рублей. На фронте командир роты получал двести пятьдесят рублей в месяц.
В зале гостиницы проходили скандальные вечера с цыганками. И в этой проституированной обстановке беспрерывно пьяными голосами прославлялась Москва белокаменная.
Начальник хозяйственной части продавал военную добычу. Прибыль делилась между ним, его шайкой и несколькими тыловыми офицерами из начальствующих. В частях мы давно не видели сахара, в тылу его продавали мешками. Прибыв в полк, я надеялся увидеть полковников и генералов. Но как командовали мы, молодые поручики и капитаны, батальонами и полками, так и продолжали командовать. В тылу же, куда ни глянешь, — полковники да генералы. Правда, немало было самозванцев. Были и большевицкие агенты, в чем я удостоверился уже при большевиках. Но все это было возможно лишь при царившем моральном упадке. Разницы между нашими господами тыловиками и товарищами большевиками уже почти не было. В России торжествовало злое начало.
