Мария Костоглодова - Это было только вчера...
— Теперь он у меня увидит рыбалку!
Отец и сын непримиримо поглядели друг на друга. Нож в руках Назаровны замер. И опять Дину поразил необычный Лялькин голос:
— Миша! Нам вовсе не все равно, как ты окончишь школу.
— Как-нибудь окончу, — отрезал Михаил.
— «Как-нибудь» нас не устраивает. Короче, знай: мы от тебя не отступимся. Мы — это не только я и Долгова. Мы — это весь класс. А теперь дайте нам, Клавдия Назаровна, еще ножей. Поможем вам очистить рыбу.
Уже вся рыба была распотрошена, лук, картофель и морковь мелко нашинкованы, а Лялька не торопилась уходить. Дина незаметно дернула ее за рукав: пора и честь знать! Та отрицательно мотнула головой.
— Миша, — попросила она, — Бурцев рассказывал, что у тебя в аквариуме есть красивые рыбы. Покажи.
На губах Бугаева появилось подобие улыбки. Тщательно вытерев мокрые руки (мать заставила его перемыть овощи), он повел Дину и Ляльку во вторую комнату. Здесь стояли старый письменный стол, железная раскладушка и огромный аквариум на деревянной тумбе. Щелчок выключателя — и аквариум осветился. Шарахнулись, метнулись в стороны рыбешки, но Бугаев осторожно постучал рукой по стеклу, и они успокоились.
Бросая в воду корм, Миша пояснял:
— Видите красно-желтую, с черными крапинками? Это коралловая рыба. А та, узкая, как стрела, называется анчоусом. Поохотился я за ней, пока купил. Она деликатная, уступчивая. Бросишь корм — все кинутся, а она пережидает. Достается ей от того горлохвата с длинным носом — парусника. У него плавники, как парус. Видите? Я его поучу. Это губан, это — пикша. Ну-ка, ну-ка… Не наелись, что ли? — Он застучал по стеклу. Две рыбинки, теснившие третью, ушли от его стука на дно аквариума. — Вечно скандалят! Никакой королевской выдержки!
— Почему королевской? — поинтересовалась Дина.
— Сельдяными королями прозваны.
Бугаев охотно перечислял названия рыб, рассказывал об их удивительной жизни. Чтобы так знать повадки обитателей аквариума, надо было часами простаивать подле и наблюдать за ними, и дежурить у зоомагазина, если продавец обещал на той неделе «выбросить на прилавок» морского петуха или миктофид — светящегося анчоуса, и расстраиваться, когда гибла кузовка — крошечная желтая рыбешка, заскучавшая еще с вечера.
— Приглашай, Миша, гостей, — крикнула из другой комнаты мать. — Уха поспела.
— Будете? — смущенно спросил Бугаев.
Дина хотела вежливо отказаться, но ее опередила Лялька:
— Обязательно.
Дина недоумевала: что делается с Лялькой?
На столе были расставлены тарелки с дымящейся ароматной ухой. Петр Евстафьевич занимал центральное место, хозяйское. Его серо-черные волосы были тщательно расчесаны, на плечи наброшен пиджак. Клавдия Назаровна достала из буфета водки, налила мужу полстакана.
— Дай бог не последнюю! — сказал он, поднимая стакан, и одним махом опорожнил его.
Михаил поморщился. Ели молча. «Не еда, а дар богов!» — нарушила молчание Лялька. Назаровна поспешно откликнулась: «Кушайте, кушайте». Дина мучительно соображала: удобно ли сразу после ужина подняться и уйти? И обомлела, услышав:
— Хотите, я вам прочитаю стихи? Петр Евстафьевич, вы кого больше любите: Пушкина или Маяковского?
— Известно, Пушкина. Кому он нужен — Маяковский?
— Хорошо. Слушайте.
Раз, полуночной порою,
Сквозь туман и мрак,
Ехал тихо над рекою
Удалой казак.
Черна шапка набекрени,
Весь жупан в пыли,
Пистолеты при колене,
Сабля до земли.
Лялька читала стоя, заложив левую руку за спину, правой облокотясь о стул. Глядя на ее щеки, Дина вспомнила, как недавно на базаре к Ляльке подошли две грузинки, одна из них поплевала на свой палец, бесцеремонно провела им по Лялькиной щеке, показала спутнице: нет, не накрашены. О Лялькином румянце бывали не только в классе, но и в школе кривотолки. Худое о человеке сказать всегда найдутся охотники.
Дина влюбленно смотрела на Ляльку. Ей бы прочитать на майском вечере «Русских женщин»! Да разве Лялька согласится? Она не терпит читать со сцены, только так: в тесном кругу. Лялька мечтает стать журналисткой, работать в газете, а ей надо в театр, на сцену!
Конец пушкинского стихотворения «Поскакали, полетели, дружку друг любил; был ей верен две недели, в третью позабыл» Лялька прочитала с таким задором, что Петр Евстафьевич захлопал:
— Ай, чертовка! Давай еще.
Лялька перевела дыхание.
— Еще так еще. — Она прошлась по комнате, посмотрела в лицо каждому:
От этого Терека
в поэтах
истерика.
Я Терек не видел.
Большая потерийка.
Лялька читала своего любимого поэта. Ну, сейчас она покажет: «Кому он нужен — Маяковский!»
Лялька то чеканила слова, то произносила их нараспев. Михаил уже не копался в тарелке, глядел, не отрываясь, на Ляльку. Так, наверное, он впервые смотрел на труднодобытого им светящегося анчоуса. И вдруг попросил:
— Ты свои стихи почитай. Она пишет, — пояснил он отцу.
Лялька не стала ломаться. Стихи, которые она читала, не были известны Дине.
Как в лесу, заплуталась в ресницах я темных,
Не могу оторваться от них.
Ты серьезный, простой,
Ты, представь, даже скромный
Поселился в мечтаньях моих.
Надо было совсем рехнуться, чтобы в семье, куда они пришли «выправлять» сына, читать такие стихи! Но Лялька не была бы Лялькой, если бы она чего-нибудь не выкинула. Дина стала решительно прощаться.
Очутившись на улице, она обрушилась на подругу:
— Ты что разошлась?
— Чудик! — Лялька вздохнула, как после тяжелой работы! — Ну, ушли бы мы, когда зажегся свет. Знаешь, что отец сделал бы Мишке? В нашу задачу, кажется, не входило «телесное наказание»?
Они выбрались из переулка на центральную улицу. В воскресные вечера по ней лучше не ходить. Плотной стеной, наступая друг другу на пятки, движется людской поток. Шаркают по асфальту подошвы, гудят голоса. Кто-то непременно толкнет тебя в бок или в спину и не извинится. Кто-то шепнет над ухом двусмысленность, а оглянешься — не найдешь грубияна. Смотрят на тебя вежливые глаза трех-четырех парней, лица серьезные — попробуй придерись.
— Дина, что такое — оклохома?
— Не знаю.
— Мишке здорово подходит это прозвище. О-кло-хо-ма! — Лялька рассмеялась.
— Когда ты написала стихотворение, которое читала у Бугаевых?
Лялька отшвырнула на дорогу попавшийся под ноги непогашенный окурок:
— Экспромт, Динка, экспромт!
4Дина задержалась на занятиях по немецкому языку. Света на лестнице и в коридорах не было, и она едва не закричала, наступив на что-то мягкое.
— Кто здесь?! — скатившись со ступенек, громко спросила она.
В ответ раздалось знакомое бормотание. Алексевна!
— Вы чего здесь? — затормошила ее Дина. — Комнаты у вас нет? Поднимайтесь. Поднимайтесь, говорю.
Ей стоило невероятных усилий втащить Корягу в ее каморку. Прочные запахи кислоты и плесени ударили в нос. Долго не находился выключатель.
— Ой, что с вами? — охнула Дина, когда вспыхнула слабая лампочка под потолком. Лицо и платье Алексевны были перепачканы грязью, изо рта тонкой струйкой текла кровь. Она не была пьяна. Она была в беспамятстве.
— Ба, иди сюда, скорее! — крикнула Дина.
Вместе с бабушкой они сняли с Алексевны грязные лохмотья, вымыли ее, уложили на принесенную Диной чистую простыню. «Скорую помощь» вызвал Борька. Укол не привел Алексевну в сознание. Ее увезли.
Бабушка печально качнула белой головой:
— Лихо достаешь золотниками, а выходит оно из тебя пудами. Ужинай иди.
Дина не могла ужинать. Неужели Коряга умрет? Отчего она стала пить? Ясно, не от радости.
— Ба! Почему она такая?
— Бездомная? — откликнулась бабушка, охарактеризовав этим словом как раз то, что подумала Дина: «Одинокая». — Детей у нее было, что на елке игольев. Не то девятеро, не то весь десяток. Чем ни занималась, чтоб свой выводок вытянуть. И стирала на людей, и в прислугах маялась. В церкви за старцами не поешь, а она дома за детьми. Муж-то помер. Стоял при зерне охранником, его бандюги и забили. Жила Лексевна одной надеждою: поднимет старшого — полегчает. Подняла! А он простыл и угас. За ним вскоре меньша́я дочка последовала. И пошло! Как мор какой на семью или дурной глаз. Осталась у нее изо всех одна Катька. Вроде выбирал бог, выбирал: себе получше, матери похуже. Не Катька, а три беса в едином облике. Через ту Катьку она и запила. — Бабушка надолго замолчала. Дина и Борька терпеливо ждали продолжения. — Испокон веку известно: калеки не родятся, а робятся. Катька, видно, родилась калекой. Мать на все концы себя рвет, а она дома сидьмя сидит. Ни на что ей учение, ни на что работа. Кончилось тем, что обворовала она мать да подалась из города, Лексевне б заявить на нее, так как заявишь? Дочка ро́дная!
