Семён Цвигун - Мы вернёмся (Фронт без флангов)
Раздоркин еще. раз внимательно прочитал направление, исподлобья поглядывая на Петренко. Рука его, тронутая нервной дрожью, уже который раз ложилась на глубокую залысину и терла, терла ее до красноты. Может, подкоп какой под него?.. Раздоркин разгладил обеими руками редкие рыжие волосы, снял очки, подумал немного, не зная, как похитрее выяснить, какие отношения у Петренко с гестапо?
– Вы сами, извиняюсь, захотели работать в полиции или вам, извиняюсь, посоветовал кто? – спросил он вкрадчиво, склонив голову набок.
– Сам, господин начальник, сам, – ответил Петренко, наслаждаясь растерянностью начальника полиции.
Раздоркин снова трет уже совсем покрасневшую залысину, щурит отекшие глаза и с подходцем спрашивает:
– Вас, видать, хорошо знают в гестапо?
– Не только в гестапо. Меня хорошо знают также и в штабе армии.
Раздоркин поперхнулся. Взяточка, кажется, летит коту под хвост! Тут не до нее: определенно не зря направило гестапо этого самодовольного Петренко, предателя! Простуженным голосом прохрипел:
– Великолепненько! Великолепненько!
Вынул из ящика стола начатую пачку немецких сигарет, протянул услужливо Петренко.
– Кто же эти ваши благодетели, если не секрет, разумеется?
– Какие могут быть секреты от вас, господин начальник, – ответил Петренко, думая, как такого некультурного назначили на такой высокий пост? Не могли лучше, что ли, найти?.. Закурил, небрежно бросил: – Охотно назову моих благодетелей: господин Зауер из гестапо, командующий армией генерал фон Хорн, ну и некоторые другие, занимающие превысокие посты.
"Сейчас уже, – радостно подумал Петренко, – я хозяин положения!" Злорадно посмотрел на Раздоркина. Заметил, что начальника полиции бросило в жар. Отвислые, как лепешки, щеки запылали.
Раздоркин коротким толстым пальцем ткнул в кнопку настольного звонка. Звонок, резкий, оглушительный, раздался за дверью. Вошел полицай.
– Угости нас чайком! – потребовал Раздоркин.
Через несколько минут полицай шумно поставил на стол две солдатские кружки, из которых поднимался сизый пар.
Раздоркин зажал кружку в здоровенных кулачищах, покрытых рыжими волосами. Хлебал он с присвистом, говоря:
– Господа немцы не балуют нас чаем, вот и употребляем всякие настои – липовый, морковный, малиновый, свекольный и так далее. Коли верить бабам, такие настои даже пользительней натуральных чаев. Для живота. А ваше какое заключение?
Не желая разговаривать, Петренко кивнул.
Первым расправился с морковным чаем Раздоркин. Отставил на край стола кружку, побарабанил пальцами-коротышками по столу, позвал того же полицая, опять надавив настольную кнопку.
– Возьми посудину да покличь Готлиба. – Посмотрел на Петренко, пояснил: – Готлиб – начальник следственного отдела у меня. Обрусевший немец. Их называют господа немцы фол… фоль… Фу, черт, не выговоришь!
– Фолькдойч, – подсказал Петренко.
– Вы и немецким владеете?
– Изъясняться могу, – соврал Петренко.
Постучав, вошел Готлиб. Раздоркин кивнул на Петренко:
– Будет служить у нас следователем. Люби и жалуй. Сам господин Зауер прислал.
– О! Это большая честь для нас, – поспешил признать Готлиб, пожимая осторожно руку Петренко.
– Большая, большая, – поддакнул Раздоркин. – Забирай господина Петренко, помоги освоить что и как, да приличным жильем обеспечь.
– Будет сделано, господин Раздоркин!
Взял Петренко под руку, увел с собой. Раздоркин тут же вызвал старшего следователя Охрима Шмиля.
– Охрим, – сказал он. – Сегодня гестапо прислало нам нового следователя. Петренко его кличка. Рассуждаю так, что, это подсадка под меня… под нас, – поправился Раздоркин. – Будет, сука, вынюхивать да стукать в гестапо. Из перебежчиков он. Ты поимей его в виду. Да язык не распускай при нем.
– Неужели немцы вам не доверяют? – с тревогой спросил Шмиль.
– Почему мне? Нам, ты хочешь сказать? Доверять они доверяют, да и проверять не забывают.
– Чего проверять? После того, что мы натворили, никуда нам хода нет. Одно остается – тянуть лямку до своего конца! Обидно, что не доверяют! Выходит, и свои отворачиваются, и немцы за порядочных не считают? Пробираешься по улице, того и гляди от своих пулю получишь. Жистя!
Охрим тяжело опустился в кресло.
– Раньше времени не хорони себя, племянничек. У меня от тебя никаких секретов нет. Сам знаю, что наши отвернулись. Ну и хрен с ними! Ты прав: одно остается – твердую линию держать на новый порядок. Проведем массовые аресты коммунистов, разных там активистов, найдем и обезвредим семьи подпольщиков, партизан, тогда поверят немцы. Они норовят все грязное делать нашими руками. – Раздоркин вытянул руки, растопырил пальцы. – Вот этими. А коли они отказывают, их отрубают. Вместе с головой.
Охрим усмехнулся.
– А подпольщики или партизаны что сделают с нами? Об этом подумал, дядюшка?
– Так что же по-твоему нам сообразить? Где ж выход?
– Об этом раньше надо было соображать, дядюшка!
– Молчи! Прошлого не воротишь. Не береди раны. Сдружись с этим Петренко, задобруй его, чтобы не капал на нас. Ну, а станет доносить, пускай пеняет на себя.
Раздоркин потряс волосатым кулаком.
– Тогда собаке – собачья смерть!.. Сможешь приласкать подлеца?
– Постараюсь.
***
Муж ушел на фронт и пропал – ни одной весточки. Анна Сергеевна Млынская продолжала работать в школе. Она вела математику в старших классах. Прибавились новые заботы: выступала перед мобилизованными в Действующую армию, помогала ближайшему колхозу обмолачивать хлеб, отправлять его на станцию.
"Все для фронта!" – это стало главным в жизни небольшого городка. Это стало самым главным и для нее.
Домой возвращалась поздним вечером, усталая.
Хозяйство вела ее мать, Матрена Ивановна. Она кухарила, ухаживала за огородом, ставшим кормильцем, присматривала за Володькой. Не по годам ноша, да что поделаешь – война. Кому сейчас легко?
Володька ходил в третий класс. Сделав быстро уроки, убегал на улицу. Вместе с соседскими дружками играл "в войну", "в партизаны", водил свое "войско" на "фрицев" – каждый раз ссорились, кому их изображать, каждый хотел быть красным бойцом. Нередко бабушке приходилось вмешиваться и усмирять ребятишек.
Когда Анна Сергеевна возвращалась слишком поздно, Матрена Ивановна незлобно ворчала:
– Себя не жалеешь, сына забываешь. Володька от рук отбивается, не слушается.
Утром Анна Сергеевна пыталась строго говорить с Володькой, но налетала бабушка, обнимала внука, плакала и причитала, что ребенок не виноват, что всему виною проклятые фашисты, что, если нет мужчины в доме, не жди от ребят добра.
Бабушка целовала Володьку и заверяла Анну Сергеевну, что из всех мальчишек он все-таки самый лучший, самый послушный. Доставала Володькин школьный дневник, любовалась пятерками, совала дневник дочери, приговаривая: "Ты посмотри, какой молодец!.."
Анна Сергеевна торопилась уйти, чтобы не заметили ее повлажневших глаз. Невольно вспоминала, как хорошо и дружно они жили до войны, каким хорошим мужем и отцом был Иван Петрович. Володька любил отца. Всякий раз, когда он возвращался с работы, сын кидался к нему и увлеченно рассказывал ребячьи новости. Иван радовался вместе с сыном, вместе с ним смеялся, и Володька был твердо уверен, что все, что он рассказывает, отцу очень интересно, и он говорил, говорил, говорил. Иван Петрович никогда не перебивал.
За обедом отец сажал Володьку рядом с собой. Бабушка, подавая еду, рассказывала городские новости, услышанные в очередях на базаре. Сообщать новости стало потребностью бабушки, ее новым качеством, частью ее самой. Без них уже не существовало ни бабушки, ни обеда.
Иван Петрович обязательно говорил, что все приготовлено очень вкусно, хвалил бабушку за кулинарные способности, но делал это тонко, прибегая к шутке, поговоркам и пословицам, и за столом царила непринужденная обстановка.
В субботу вечером включались все электрические лампочки, какие только имелись в квартире. Становилось торжественно празднично. Приходили близкие друзья. За чаем велись задушевные беседы, а потом пели. Аккомпанировала на пианино Анна Сергеевна. Всем нравилось, когда Иван Петрович пел старинные русские романсы. У него был приятный тенор. А когда Иван Петрович запевал украинские песни, все замирали. До чего же хорошо он исполнял их! Володька тихонечко подпевал, хотя Анна Сергеевна не раз предупреждала его, чтобы он не мешал отцу.
Нагрянувшая неожиданно война грубо все нарушила, как и во многих тысячах других семей.
Иван Петрович в первые дни войны ушел добровольцем на фронт. Вскоре родина позвала и его друзей. В притихшем районном городке вместо радости и веселья поселились томительное ожидание и тревога за судьбу родины, за судьбу родных и близких, ушедших в Действующую армию.
