Иван Кривоногов - Родина зовет
- Упрямство только продлевает ваши страдания. Поверьте, я вовсе не хочу, чтобы вас отправили в лагерь, но сделать для вас ничего не смогу. Одно советую - признавайтесь сейчас.
Лейтенант был одет в мундир эсэсовца, но что-то в его словах и голосе расположило меня к нему, заставило принять его доводы. Я слышал не раз в лагере, что даже в гестапо работают люди, которые ненавидят фашизм. Они помогают бороться против него, изнутри подрывают его основы. И тогда у меня мелькнула мысль: может быть, этот лейтенант и есть как раз такой человек. Боясь выдать свое сочувствие, он молчал, но смотрел на меня ободряюще.
Я решил, что настал момент, когда я должен принять [103] всю вину на себя и избавить Загиная от смерти. Он еще может встретиться с товарищами и рассказать им о наших последних днях.
Мне трудно было начать признание. Сколько палок, пинков и зуботычин я принял за эти дни. Я затвердел в мысли, что признаюсь только перед смертью. Но посмотрел на Костю и решился. Путая обстоятельства, при которых мы убивали полицая (чтобы не навести на след побега), я закончил свое признание подтверждением, что Загинай ни в чем не виноват.
С Аноприком я решил поступить иначе. Раз человек, готовящийся бежать из плена и связанный с единомышленниками, не выдержал и предал товарищей, чтобы выпутаться самому, значит, он еще не готов для большого дела, не достоин дружбы, не прошел еще необходимой закалки. Ему нужно научиться терпеть и молчать. Он должен со мною вместе пройти все испытания. Если он выдержит, то станет выносливым и стойким. Если умрет - по крайней мере, честно.
Лейтенант долго переводил следователю мои показания. Мне казалось, что он старается как-то смягчить и оправдать нашу вину.
Через некоторое время, когда под охраной двоих солдат мы возвращались в тюрьму, на дворе увидели выстроившуюся колонну заключенных - французов, поляков, югославов. Среди них стоял Загинай. Всех их отправляли опять по лагерям для военнопленных. Значит, Костя спасен. Это очень хорошо…
А меня и Аноприка в этот же день повезли в арестантском вагоне по железной дороге. Мы не знали, в каком направлении нас везут. Что ждет нас впереди? Мы давно уже жили в ежедневном ожидании смерти. Временами я чувствовал какое-то оцепенение, когда смерть не пугала меня, а казалась даже желанной. Что могло быть страшнее того, что я уже перенес? Но оцепенение проходило, появлялась надежда. На какое-то время нас оставили жить. А если человек живет - у него появляются надежды, планы, мечты. Человек не может не мечтать и не надеяться. Из концлагеря тоже можно убежать. А может быть, война кончится. В тюрьме я слышал от военнопленных, что части Советской Армии успешно наступают, что в Европе все восприняли разгром немцев на Волге как начало [104] конца немецкой армии, что у Гитлера больше нет сил, чтобы предпринять новое генеральное наступление, подобное наступлению прошлого года, что немцам надоела война, что среди них растет недовольство, потому что увеличивается количество убитых и искалеченных, и на фронт посылают уже людей пожилых.
Снова тюремный железнодорожный вагон. Перестук колес. Мы с Аноприком покачиваемся в такт вагону. Изредка поезд недолго стоит на больших станциях и полустанках. Наконец останавливается совсем. За дверью протопали тяжелые сапоги конвойных, дверь отперли и вывели нас из вагона.
Это был Страсбург.
Со связанными назад руками мы шли по улицам, подгоняемые конвоирами. Наш изнуренный вид, арестантская одежда, перестук колодок по камням мостовой привлекали внимание прохожих. На тротуарах останавливались женщины, смотрели на нас: кто с любопытством, а кто и с сожалением.
И снова тюрьма. Громадные железные ворота, глухая каменная стена, по верху которой натянута колючая проволока. Ворота пропустили нас и захлопнулись с тяжелым гулом. Небольшой двор. Со всех сторон многоэтажные здания. И окна, окна, окна… Каждое с решеткой.
Опять захолонуло сердце. Надолго ли?
Сдав документы дежурному надзирателю, конвойные ушли, а нас повели на второй этаж и впустили в большую камеру, полную разноязычных узников.
Были тут и русские. От них мы узнали, что здесь формируется этап для отправки в концлагерь.
Старший по камере занес нас в список «жильцов» и показал место, где расположиться. Начались расспросы: откуда родом? За что осужден в концлагерь? Оказалось, что почти всех русских отправляют за побеги из лагерей военнопленных. «Значит, по всей Германии русские ищут путей избавления из плена, не смиряются, не боятся ни пуль, ни сыскных собак. Бегут - и все», - с удовлетворением подумал я.
Потекли томительные дни ожидания. Утром уборка камеры, прогулка во дворе, где нас заставляли бегать и приседать, завтрак и т. д. Поверки в этой тюрьме производились несколько раз в день. Заключенные [105] все прибывали и прибывали. В камере становилось тесно.
Федя Аноприк старался держаться ближе ко мне. Он чувствовал себя виноватым, о случившемся не заговаривал, боялся смотреть мне в глаза. Я старался держаться с ним ровно, но в душе не мог простить и найти оправдания.
Каждое утро мы ждали, что вот-вот нас построят и повезут. Недели через две такой день настал. После завтрака в камеру вошел надзиратель со списком в руках и начал выкрикивать фамилии. Один за другим заключенные выходили и вставали в строй. Дошла очередь и до меня.
Вскоре в ворота въехали две крытые машины.
В несколько минут мы промчались по улицам Страсбурга и вынеслись за город. По натужному реву моторов можно было догадаться, что машина едет все время в гору. С каждым поворотом подъем делался все круче и круче. Вдруг мотор тяжело вздохнул последний раз, как будто отдавая последние силы, машина осела, прокатилась по ровному месту и остановилась. Дверцы открылись, и нам приказали выходить.
Мы оказались у громадных ворот концлагеря. [106]
Карный блок
Машины рванули с места и покатили обратно по извилистой дороге. Минуты через две они скрылись за поворотом. А мы остались перед воротами лагеря, открывшимися, чтобы впустить нас. Когда первые ряды вошли в ворота, раздалась команда: «Mьtzen ab!» Кое-кто из заключенных сорвал с себя головной убор, но большая часть не поняла, что значит эта команда. Тогда эсэсовцы набросились на нас с яростными криками и стали бить по головам палками и резиновыми жгутами. Теперь уже все догадались, что требовалось сделать.
Колонну остановили недалеко от ворот, возле первого барака. Из барака вышел офицер, а с ним человек в странной одежде с крестом на спине, намалеванным масляной краской, с лампасами на штанах, в бескозырке без ленточек. Офицер стал пересчитывать нас. Как ни старались мы стоять ровно, эсэсовцу все не нравилось. Он крикнул что-то человеку с крестом на спине, и тот стал равнять строй. Пересчитав нас, офицер ушел. А человек с крестом на спине обратился к строю на немецком, французском и русском языках. Мы узнали, что это лагерный переводчик из заключенных. На груди у него был пришит красный треугольник и номер на белой тряпочке. Он держал в руках блокнот и карандаш и записывал каждого. Русских было всего три человека, и меня очень удивило, [107] что нас он расспрашивал больше других. Я еще раньше заметил, что бил он в основном немцев, а нас не тронул. Узнав, за что мы попали в лагерь, он сказал по-русски:
- Ну, с вами мы еще поговорим. Вы будете жить в моем бараке.
В это время в ворота лагеря вошла колонна заключенных. На них была странная одежда, какой я ни разу не встречал ни в лагерях, ни в тюрьмах Германии, - полосатые куртки, полосатые брюки, полосатые шапки вроде бескозырок и башмаки с деревянными подметками. Они шли строевым шагом, настолько четко, что сотрясалась земля. В воротах раздалась команда: «Mьtzen ab!» Вся колонна в один миг сняла и хлопнула о бедра свои бескозырки.
Колонна удалилась от нас. Снова послышалась какая-то команда, и мы увидели, как все заключенные дружно надели головные уборы.
Мы осторожно спросили у переводчика, что за одежда у заключенных. Он, усмехаясь, ответил:
- Подождите, и вы наденете такую же.
А потом объяснил, что это форма концлагеря Натцвиллер.
- Из этого лагеря еще никто не убегал, - продолжал свои пояснения переводчик. - Советую не пробовать. Остальное увидите и узнаете сами, - закончил он, видя, что к строю приближается человек с черным треугольником на груди.
Переводчик сказал, что это староста лагеря, которому мы будем подчиняться.
Лагерь Натцвиллер располагался на высоте тысячи двести метров. От вершины горы спускались вниз широкие террасы, на каждой из которых стояло по два барака - блока, как их здесь называли. От них к следующей террасе вела каменная лестница. Так весь лагерь и состоял из утрамбованных площадок и лестниц, соединяющих их. В самом низу, где стояли последних два барака, шло несколько рядов колючей проволоки под высоким напряжением. Через два метра - еще ряды столбов, опутанных проволокой. На расстоянии ста метров одна от другой торчали пулеметные вышки.
