Александр Граков - Дикие гуси
— Где-то видел! — поневоле вырвалось у Олега.
— Если бы вы сказали, что видите ее в первый раз — вас прямо отсюда отвезли бы к нам, в контрразведку — «погостить»! Это та самая, которой вы помогли нагрузить тележку продуктами. И которая видела вас там, во дворе, до того, как вас избили и связали.
— Да, это она! — подтвердил Грунский, — Ну и что? — он побоялся дальше спрашивать.
— А ничего пока! — ухмыльнулся толстяк, пряча фотографию, — Вы ведь приехали защищать независимость Армении? Ну и защищайте ее завтра, вам ведь деньги за это платят. А нам их платят за то, что мы копаем, роем и находим — в большинстве случаев. Причем, неважно, какими методами мы этого добиваемся. Так что выполняйте свою работу, а мы будем делать свою. Одно могу обещать: если вдруг мы узнаем о вашем дезертирстве или вы, не дай Бог, пропадете без вести — мы вас будем усердно, очень усердно искать. И найдем, не сомневайтесь, хоть под землей!
И они, не прощаясь, вышли. Это означало одно — за Грунским отныне установлена слежка.
Возвращающиеся в палатку раненые поглядывали на него сожалеюще и с опаской — как на смертника или прокаженного. А Олег, мало обращая на них внимание задумался. Что сказала разведчикам любовница кладовщика? Чья все же «казна» лежала в замаскированном сейфе? Кто ее «экспроприировал»? И где она сейчас?.. В конце концов, от этих вопросов заболела голова, и он, плюнув на всю эту дребедень, повернулся носом к брезентовой стене и попытался уснуть. Это удалось на удивление скоро…
Новости с линии фронта доставлялись каждый день с очередным потоком раненых. А по характеру «разделанных» тел можно было с уверенностью судить о тяжести боев: в конце апреля армянам приходилось уже не столько атаковать Тап, сколько удерживать свою линию обороны. Лишь изредка полевые командиры обеих противоборствующих сторон без приказа, на свой страх и риск подымали людей в контратаку, но солдаты устали от этой бессмысленной бойни. С начала мая пехота армян и азеров попробовала было «бастовать»: противники ночью перебегали друг к дружке в окопы через нейтралку и договаривались — не ходить в атаки днем, а стрелять только в воздух. Сначала эта затея удалась — на фронте установилось относительное затишье, а птицы перестали летать над окопами: частенько оружие разряжали вверх, даже не высовываясь из них. Но шила в мешке не утаишь: комбриг быстро разгадал этот заговор, и, по его приказу, выдвинутые вперед минометные батареи армян принялись усердно долбить позиции противника, укладывая мины впритирку, чуть ли не на каждый метр. Азеры, обиженные такой «несправедливостью», ответили тем же. Так что вплоть до подписания шестнадцатого мая соглашения о временном прекращении огня, все потери как с одной, так и с другой стороны были результатами «работы» минометчиков.
А перед самым праздником России — днем Победы хирург преподнес Грунскому две новости: хорошую и плохую. Первая — его отправляют вертолетом в ереванский госпиталь, а это означало хорошую кормежку и заботливый уход, вторая — у него на ноге появились признаки гангрены. Радость первого сообщения погасила гадское настроение от второго: в Ереване все для долечивания сделают о'кей. К тому же, плечо и спина особых неудобств уже не создавали — раны почти зажили.
И уже перед самым вылетом Олег удостоился еще одной чести: в полевом госпитале появился «сам» комбат Малян.
— Привет! — он присел на койку рядом и протянул «краба» для пожатия, — Что желаешь на прощанье? — и дохнул на Грунского хорошим коньяком.
— Новостей о земляках! — попросил Олег, — Где сейчас Рашид?
— О-о-о, о нем особый разговор! — враз оживился комбат, — Ты знаешь — твоего дружка к награде представляют! Оказывается, этот мусульманин после окончания той неудачной операции перетаскал на своем горбу с поля боя двадцать восемь тяжелораненых бойцов. Представляешь — сам шклявый — соплей перешибешь, а переносил бугаев вроде тебя!
— Конечно, представляю! — отпарировал Олег. — Меня, кстати, тоже он спас. Молодец татарчук, душа у него добрая! А где ж еще один наш корешок, бывший теперь уже, не к ночи будь помянут, скотина ближнезарубежная?
— Ты про Петра Карпенко? — догадался Малян, — С этим посложней! Подвела, понимаешь, его «стоматологическая» деятельность. Отступал он вместе со всеми ребятами, а те ему возьми и укажи на одного, видимо, богатенького азера — покойника: лежит себе бородой в небо, а изо рта — золотое сияние на пяток метров в окружности. Ну, хохол, как обычно в таких случаях, — за пассатижи и к нему. Хлопцы кричат — не трожь, мол, вдруг «сюрприз» какой, не может быть, чтобы на такое добро ни одного шакала не нашлось до тебя. Й точно — под тем «Буратино» противотанковая мина была заложена. Так ахнуло — от Пети даже зубов не нашли! Вот такие последние батальонные новости!
Комбат отвинтил пробку на плоско-изогнутой никелированной фляжке, неизвестно вдруг откуда появившейся в его руках, и сунул ее горлышко под нос Олегу.
— Хочешь помянуть его душу грешную?
— Хоть и паскудная, в конце концов, душонка у него оказалась, однако ж воевали бок о бок! — согласился с ним тот. — Выпить, конечно, за помин души не грех, но я тебе так скажу, комбат: солдатское братство должно быть нерушимо хоть здесь — на войне, хоть на гражданке!
— Бросил тебя в трудную минуту! — догадался Малян.
— Да, бросил, а вот Рашид подобрал. У меня дружок один в Афгане был, повезло ему, как, впрочем, и мне — живыми вернулись, так вот с ним случай приключился… — вспомнил, расчувствовавшись, Грунский. — Если хочешь, расскажу, пока время до вертолета осталось. И, хлебнув прямо из горлышка, передал флягу.
— Ух ты, вот это коньячок!
— Ха! — Малян с удовольствием выбулькал в глотку остатки. — Еще бы, чистый ереванский, пять звездочек! Мне его прямо с завода в канистре привозят, по-братски!
— Много чего у вас тут «по-братски» делается!.. — вспомнил Олег.
— Ты давай про друга! — напомнил Малян, закуривая.
— Ну, слушай! — задымил и Олег, — Только — в стихах рассказ!
…Однажды в Краснодаре, возле рынка,
Холодный серым непогожим дней,
Стоял калека в стоптанных ботинках,
Пустой рукав подвязан был ремнем.
С небес то моросило, то снежило,
(Погоду ту собачьею зовут),
А он в пальто, потертом до прожилок,
Стоял с рукой, протянутою в люд.
Воскресный день, а значит — нерабочий,
Народ по рынку челноком снует,
Вокруг кооператоры хлопочут,
У них сегодня дел — невпроворот.
Мелькают и дубленки, и индейки,
От цен в момент худеют кошельки…
Старик молчит и молча ждет копейки,
Не отводя протянутой руки.
Ну наконец-то, меди набросали,
В подсиненную холодом ладонь.
Скорей туда, где только что достали
Кусочки мяса, что лизал огонь!
— Мне два кусочка… И кусочек хлеба, —
Раздался тихий голос старика.
И, обернувшись, два его соседа
Уставились на горе-едока.
Шашлычник взбеленился: — Ах ты вшивый!
Вали отсюда, здесь не подают!
Железною рукою взял за шиворот,
И вышиб прочь — под холода струю.
По тротуару — пуговицы — метки.
Упал старик под вывеской-доской.
Блестят слезинки — медные монетки,
Оброненные немощной рукой.
Мелькают равнодушьем маски-лица,
И женский визг — свиньей из-под ножа:
— Пьянота! И куда глядит милиция?
…Заплакал он, от холода дрожа.
Заплакал не от боли, не от страха…
А там, под незастегнутым пальто,
Светились две медали «За Отвагу»,
Которые не разглядел никто.
Никто на стон души не отозвался,
А снег все падал. Холодно. И вдруг
Старик наш заключенным оказался
В кольцо из теплых, дружественных рук.
— Вставай, отец! — услышал он над ухом.
Поднялся и, стирая слез следы:
— Спасибо! — прошептал парнишке глухо,
Под гомон расходившейся толпы.
У парня — алый орден, будто рана
Был влит под курткой синего сукна.
— Так ты, сынок… — Да, батя, из Афгана!
Гпаза — в глаза. И боли глубина.
Постой, отец! Ты погоди немного! —
И двери бара хлопнули вослед.
…Слетали вниз снежинки-недотроги,
Обиду присыпая на земле.
Спустя немного вышел тот шашлычник:
— Прости, дедуля, ведь не знал!
Входи, не бойся, там твой пограничник!
(А сам прикрыл синеющий фингал).
Вошел в тепло. Присел за столик, рядом,
Вдыхая мяса сытный аромат,
А парень, обменявшись с кем-то взглядом,
Открыл уже потертый дипломат.
— Садись, отец! Солдат поймет солдата!
«НЗ» нальем, для встречи что берег.
Да ладно, не обидятся ребята,
Не зло в стаканах — память, видит Бог!
…И две судьбы слились в воспоминаньях
Кабульских и воронежских дорог,
Но годы между ними — расстоянья,
И время — зыбкой памяти порог.
Полвека… Но почти не стерло время
Обличий тех мальчишек фронтовых,
Которые войны тянули жребий
И — пали. Чтобы только жили вы.
А эти парни, что в Афганистане
От «духов» защищали города,
Не ведали, совсем тогда не знали,
Что многим не вернуться. Никогда!
…Вы тех и этих в памяти храните,
Они завоевали вам покой.
И в двадцать лет их имена — в граните
Свинцовой отпечатаны строкой!
— Вот такой примерно должна быть дружба, комбат! И память! — чуть дрогнувшим от выпитого голосом закончил Олег. — Ну что же, прощай? — пожал он руку комбата.
