Энтон Майрер - Однажды орел…
Люди на Зеленой лужайке уже успокоились л глядели на него снизу вверх, ожидая, что он скажет им. Он поднял голову, крепко сжал руками шершавые сосновые перша и начал говорить.
* * *Сидя на помосте рядом с Эмилем Клаузеном и Уолтером Хэрродсеном, Томми Дэмон наблюдала за своим мужем. Он выглядел более худым, чем когда-либо, даже в Канне. И очень постаревшим. Его изборожденное морщинами лицо было мрачным, как лица на фотографиях, снятых Брэди,[88] времен Гражданской войны. Сколько же ему лет? Сорок семь. На два года старше века. Но эта еще далеко не старость.
Толпа никак не могла успокоиться, и Сэм продолжал смотреть на нее спокойным и печальным мрачным взглядом. Томми разгладила юбку на коленях и подумала: «Зачем я приехала? Что мне здесь надо?» Ее мучили сомнения, в голове царил сумбур воспоминаний и догадок.
Их встреча в аэропорту Керни получилась нескладной. Он сошел вниз по трапу и сразу же заметил ее; по его лицу незаметно пробежала странная дрожь, затем оно расплылось в неподдельно радостной улыбке. Вокруг него толпились репортеры и фотографы, он вырвался из их кольца и бросился к ней: его объятия были одновременно и знакомыми и чуждыми. Она вся дрожала, шляпа свалилась с ее головы.
— Сэм, — сказала она.
— О-о, родная. Спасибо, что приехала…
— Я очень хотела приехать, — ответила она.
Но это было не совсем верно: она должна была приехать и приехала, но продиктовано это было далеко не одним желанием. Она и сама не разобралась в том, что побудило ее. Сэм написал ей, что на пути в Вашингтон его пригласили выступить в Уолт-Уитмене на открытии нового мемориала в память погибших на войне и что он уезжает из Кобе семнадцатого числа. Она осторожно ответила, что была бы рада показаться там вместе с ним, если он хочет этого. Его ответ был краток: да, он хочет. Предыдущей ночью она вылетела сюда, смущенная и полная дурных предчувствий; остановилась она в семье сестры Сэма Пег.
У них даже не было возможности сказать что-либо друг другу, они только наскоро обменялись взглядами, и их тут же окружили родственники и друзья. Брат Сэма Ти подал ей шляпу, и она поблагодарила его. Затем их окружили представители прессы — она была удивлена, увидев репортера из чикагской «Трибьюн», — фотографы начали вертеть ими, как марионетками.
— Генерал, не повернетесь ли вы к жене еще больше, посмотрите, пожалуйста, друг на друга — вот так, да, так хорошо, хорошо…
Она была раздосадована, смущена, сердита — и все же слегка улыбнулась. Не такой она представляла себе их первую встречу после более чем трех лет разлуки, и все же встреча произошла именно так, как она предвидела: он дома, он в армии, они снова попали на парад…
* * *Толпа окончательно успокоилась. Сэм оперся руками о перила и обвел аудиторию пристальным взглядом, как будто хотел запомнить все лица, запечатлеть этот момент в памяти на долгое время.
— Я надеюсь, вы простите меня, если я буду говорить немного нескладно, — сказал он. — Всего пять коротких дней назад я был в Японии, прогуливался по берегу Внутреннего моря… А когда я был мальчиком, бывало, требовалось пять дней, чтобы доехать на повозке отсюда до Биг-Спринга… А отсутствовал очень долго, почти тридцать лет, и мир вокруг меня сильно изменился. Для всех нас изменился. Это не тот мир, который мы знали в тысяча девятьсот шестнадцатом году…
* * *Томми вспомнила — это не приходило ей в голову уже очень давно — тот момент в казино, когда солнечные лучи, играя на воде, превращали ее в чешуйки чистого золота. «Я должен извиниться за то, что так упорно разглядывал вас», — сказал он тогда.
Его взгляд был таким настойчивым и в то же время робким и доверчивым, несмотря на паутину тонких морщинок вокруг глаз. «Дело в том, что вы напоминаете мне кого-то там, в Штатах…»
* * *— Вы пригласили меня, — продолжал Дэмон, — принять участие в торжественном открытии этого мемориала, и это для меня большая честь. Но я знаю, вы поймете меня, если я не стану употреблять такие слова, как отвага, или героизм, или слава. Я оставлю их тем, кому не довелось своими деяниями пополнять список насилий и страданий. Сегодня мое сердце слишком переполнено скорбью по поводу понесенных потерь. Мы собрались здесь, чтобы почтить память людей, чьи имена начертаны на этой доске. Так давайте отдадим эту почесть их памяти просто и честно. Эта война, — его голос неожиданно стал резким, — была бесконечно долгим, унылым и грязным делом, и это могут подтвердить люди, сидящие позади меня. Они дрались храбро и мужественно, надеясь на лучшие дни, и то, что они сделали, не может быть и не будет забыто. Но что славного в том, что человек убивает себе подобных, или в том, что его убивают, или в том, чтобы провести много-много дней в ненависти, в мучениях и в страхе? Кто говорит, что в этом заключается слава, тот нагло лжет…
* * *Однажды в 1942 году, когда Дэмоны жили в форту Орд, они подъехали к заправочной станции в Монтерее, но колонки с обеих сторон оказались заблокированными. Какой-то капрал-танкист оставил свою машину — помятый, старый черный «шевроле» — и, всунув голову в окно другой машины, разговаривал с девушкой. Томми и Сэм возвращались домой после пешеходной прогулки по калифорнийскому лесу из гигантских мамонтовых деревьев; Сэм был без шляпы, в свитере. Он выключил мотор и спокойно наблюдал за капралом. Томми же импульсивно потянулась вперед и дважды нажала на кнопку сигнала. Капрал, коренастый, с покатыми плечами парень, с густыми, кустистыми черными бровями, вытащил голову из окна машины, свирепо посмотрел на них и сказал: «Не горячись, не горячись, приятель!» — и снова сунул голову в окно.
— Да ну же, Сэм! — запротестовала она, когда он никак не отреагировал. — Это же возмутительно! Почему бы ему не пригласить ее к себе на заднее сиденье и не убраться с дороги?
— А мы никуда не спешим.
— Но он так ведет себя просто потому, что не знает, кто ты такой.
— Конечно, не знает.
— Так пойди и скажи ему…
Он повернулся к Томми, посмотрел на нее спокойным, проницательным взглядом.
— Послушай, Томми, пройдет немного времени, и он окажется в какой-нибудь паршивой дыре, где у него только и будет забот, как бы уберечь свою задницу. А сейчас дай ему позабавиться. Мы можем подождать.
Надувшись, она уступила.
— Ты безнадежен. Ты просто позволяешь им ездить на себе…
* * *— Мы любим говорить, что война жестока, — продолжал Дэмон. — Но ни один человек не узнает, насколько она жестока, как глубоко, как чудовищно жестока, если он сам не пройдет через ее огонь и не почувствует, как она обжигает. Люди, чьи имена значатся на этой доске, прошли через это. Многие из них умерли ужасной смертью, некоторые погибли бесполезно. Да, бесполезно, — повторил он. На Зеленой лужайке стояла глубокая тишина. — Потому что самое отвратительное в войне — это ее бессмысленное расточительство: разрушение вещей и домов, уничтожение жизней и надежд и этой мечты о личном достоинстве, которым мы так дорожим, как особым достижением Америки. Сокровище страны — это ее молодые люди, и их гибель безмерно ужасна потому, что она непоправима. Она так же ужасна, как потеря самоуважения. И чаще погибают именно хорошие люди: санитар, идущий под пули, чтобы вынести из боя раненого; автоматчик, прикрывающий отступление своего патруля; офицер, пытающийся предотвратить панику; артиллерист, накрывающий своим телом гранату, когда она угрожает его друзьям…
Лицо Дэмона было мрачным, даже грозным, как будто он хотел наброситься на слушающих с кулаками, но знал, что ему не позволят этого сделать. Толпа внизу оставалась спокойной, но Томми знала, это тревожная тишина, люди со страхом ждут, что еще скажет оратор. Дорогой, бедный, изумительный, невозможный человек: неужели он не понимает, что они не хотят слышать ничего, кроме гимна славе? Нет, он никогда не изменится.
— И вот они здесь, их имена высечены на этой плите. Это все, что осталось от их напряженных лиц, их надежд, их неприкосновенных душ. Они мертвы. Они были необыкновенно доверчивы, когда неотвратимо приближались к долине смерти. Они не искали никакой протекции, чтобы подольше сохранить себе жизнь, они не требовали никаких социальных привилегий, никаких отличий, никаких должностей, дающих власть или влияние. Они не требовали ничего. А как же мы, принявшие такой расточительный и щедрый дар? Окажемся ли мы настолько бессердечными, чтобы продолжать расхищение всех этих богатств? Предадим ли мы осмеянию их смерть, их медленную, ужасную агонию?…
— Власть! — продолжал он, мрачно кивнув головой. — Теперь она есть у нас. Мы держим ее обеими руками. Перед нами новый мир, чистый как стеклышко. Эти молодые люди заплатили за него наличными, и это была горькая плата, могу вас заверить. Горькая как желчь. Они заплатили своей жизнью не за мир ракет, бомб и колючей проволоки, не за мир заморских рынков, благоприятного золотого баланса и возможностей выпотрошить по-волчьи тех, кого нам угодно называть слаборазвитыми странами. Дорогие друзья, мы можем построить новый Иерусалим, но мы достигнем только того, чего добиваемся…
