Юрий Черный-Диденко - Ключи от дворца
— Это у вас так до самой передовой? — спросил Алексей.
— Непривычно? — засмеялся Уремин. — Сами-то откуда, товарищ комиссар?
— Донбассовец.
— Э-эх, то сторона сухая, веселая. А я рязанский. В наших краях, правда, тоже болот до лешего, но такой прорвы, как тут, видеть не доводилось. Сказано — Северо-Западный фронт. Эта дорожка еще ничего, сносная, «гитарой» шоферы прозвали… Примечаете, как жерди уложены? Струной. Хоть и потряхивает, однако терпимо. А вот «ксилофон» — когда жерди поперек, тот пробирает аж до печенки. А есть еще и «балалайка». Ну, та и совсем не приведи бог. Бренчи, играй на своих кишках камаринскую. Только и утехи, когда подумаешь, что немцу то же самое достается. Осенью да весной мы по пояс в грязище вязнем, а они то же самое… А хочется ж и штыком до них дотянуться… Как, товарищ комиссар, насчет этого, что слышно? Может, чем порадуете?
— Что ж, кажется, соседи, на Калининском фронте, уже дотянулись, — после короткого раздумья, не утерпев, сказал Алексей. Он достал кисет, стал сворачивать цигарку. Повозку трясло, табак просыпался.
— Неужто правда?
— Да, наступают.
— Если так, то и на душе легче. Надо ж хоть чуточку Дону и Кубани помочь, — приоживился Уремин и, увидев, как Алексей завозился с цигаркой, остановил лошадь. — Тпру-у! Так на нашем асфальте не скрутите, товарищ комиссар.
Он тоже стал закуривать.
Новость, которой поделился Алексей с ездовым, была и для него самого единственной отрадой за все эти последние дни. Еще не подтвержденная сводкой Совинформбюро, она, однако, витала вполне правдоподобным слушком в верхах Северо-Западного — в армейских и дивизионных штабах, во фронтовом резерве. Без нее Осташко и вовсе бы помрачнел. Из всего взвода в Москве повезло только Цурикову, Герасименко и Оршакову — по разверстке Главупра направили на юг. На долю остальных достался Калининский, Северо-Западный, а двум даже Заполярье. Позавчера в Починках, где размещался фронтовой резерв, расстался с Мамраимовым. Того направили в какую-то саперную часть. Но оба к тому времени уже питались надеждами на начавшееся наступление калининцев.
— Вот видишь, Алеша, а ты унывал, — ободрял друга Рустам. — Да, может, как раз здесь баню немцам и устроят. Бездействующих фронтов в такую войну нет.
Эх, если б было так!
Лошадь снова тронула, повозка миновала покрытый зеленоватой плесенью огромный валун, втянулись в осинник. И тут внезапно произошло то, в чем поначалу Алексей и не разобрался. Сперва ему показалось, что это сильней, громче застучали на жердях колеса. Но, еще не подняв к небу лица, он увидел, вернее, почувствовал молниеподобно скользнувшую вверху, в воздухе, мышасто-серую тень. Лишь тогда закинул голову. Воровато вынырнув из-за осинника, над дорогой несся остроуглый, с черно-желтой свастикой на крыльях самолет. «Мессершмитт-107», — определил Алексей, мгновенно сопоставляя его очертания о тем по-осиному удлиненным силуэтом, который был изображен на учебных таблицах. Однако, и опознав самолет, он посчитал, что непосредственно им опасность не угрожает. Уремин по-прежнему спокойно сутулился, благодушно поигрывал батожком и совсем незло прикрикнул на лошадь, которая нервно запрядала ушами под этим пронесшимся смерчем:
— Эй, чего дрожишь, пугаешься; чай не волка увидела?!
Но когда «мессершмитт» развернулся где-то за лесом и пошел на второй заход, а затем снова над головой затрещал пулемет, Алексей понял, что летчик охотится именно за ними, за этой одиночной повозкой, которая в редколесье так хорошо видна и которой некуда деваться, негде укрыться среди этих мшистых топей. И не могла не вспомниться степь под Ташкентом, и как они, курсанты, по команде Мараховца «Воздух!» разбегались, рассредоточивались, камнем падали в кюветы.
А кнутик в руке Уремина лениво поигрывал, поплясывал, словно отгонял овода. Алексей принудил себя остаться в повозке. И как же он потом — и в тот день, и в последующие — был благодарен этому ездовому, невозмутимо помахивающему кнутиком. Вот стал бы он, Осташко, хорош, когда бы, памятуя преподанное в приташкентских степях, плюхнулся в грязь. Если бы человек волен был выбирать себе смерть на войне, то, конечно, никто не выбрал бы себе смерть такую глупую — погибнуть, не доезжая до передовой, в первый же день, в первые часы своего комиссарства. Но даже глупую, бессмысленную лучше встретить вот так, как Уремин, — с достоинством и презрением…
Рядом с повозкой, будто под ударом невидимого топора, от жерди отскочила щепа, забелел свежий срез. Но это была уже последняя очередь.
— Хулиганит, дурак, — заметил Уремин, провожая взглядом отдалявшийся за лес самолет. — Им бы хотелось и здесь, как на Дону, навалиться. Только врете, не получится. Сгорите синим огнем.
На изгибе дороги ездовой придержал лошадь. Справа, на увенчанном одинокой сосной пригорке, темнели кресты небольшого деревенского кладбища, но среди них, из-за своей древности кренившихся к земле, желтел и свежий, недавно насыпанный могильный холм.
— Эвон где наш Сергей Михайлович лежит, посматривает с горки, проверяет.
— Сослуживец, земляк?
— Не, из Белоруссии он, кажись, мозырский… Да, однако, всем был как земляк. Так и говорил: для меня, мол, на передке все откуда кто ни есть, а сябры. Правда, и требовать требовал с каждого. Это ж вы на его место и едете.
Осташко соскочил с подводы, прошел к погосту. На сколоченной из шалевок пирамидке — жестяная звездочка, пониже ее табличка с надписью:
Политрук Киселев С. М.
1912—1942
ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЮ.
«Почти одногодок», — подумал Алексей. В тонкой черточке между датами уложилась вся беспокойная человеческая жизнь, а ведь большой и красивой была она, коль осталась о ней такая уважительная память.
— И долго он во второй роте был?
— Говорят, с первого дня войны, считайте, с самой границы. Все свою Припять расхваливал, и не довелось больше увидеть, остался тут на Ловати, в Старом Подгурье.
— Это ж совсем недавно? — Осташко приподнял с земли блестевшие патронные гильзы от последнего, прощального салюта.
— Две недели назад. Как раз сушь стояла, и попробовали немцы танки пустить. Все норовят клин сбить, вторая рота для них бельмом на глазу. И ничего у них не вышло. Пустились наутек. А одну машину на нейтралке так и оставили. Сам комиссар ее и подбил. Лезла прямо на командный пункт. Он потом и в контратаку людей поднял, тут его наповал и сразило.
Я вам откровенно скажу, товарищ комиссар, с такими, как Сергей Михайлович, и нынешнего приказа не нужно было бы, — добавил Уремин, когда они уже отъезжали от кладбища.
— Какого приказа?
— Да этого ж самого — двести двадцать седьмого.
— А у вас его тоже читали?
— Как же… По всем взводам…
— Ну и что?
— Правильно заявлено. Иначе сейчас никак нельзя. Надо, надо стеной встать… Или жизнь, или смерть. Или вольным быть, или навек под немецкий сапог, в хомут. Тут уже третьей дорожки нет…
Вдалеке пополз, цепляясь за кустарник, синий дымок. Показались землянки.
2
Оттого, что Осташко мысленно уже много раз еще там, в Ташкенте, встречался со своей ротой, знакомился с ее командиром и выполнял обязанности политрука, все на самом деле оказалось вовсе не так, как он этого ожидал и как этого хотелось.
Прежде всего при первом же взгляде не мог не изумить Борисов, на диво молоденький капитан. Хотя рота и не полк и Осташко, понятно, не ожидал увидеть во главе ее какого-либо маститого рубаку, но очень уж по-юношески миловидным, румяным было лицо Борисова и очень уж шало круглились его светлой, чистой синевы глаза, тщетно пытавшиеся придать себе серьезность, деловитость. Только губы, тоже недавно, наверное, по-юношески припухлые и красивые, сейчас были перечеркнуты сургучного оттенка шрамом, очевидно от осколочного ранения, — и, пожалуй, только это делало облик капитана мужественным и порой, когда он прикусывал губы, даже свирепо воинственным.
«Вот уж действительно уравняли», — вспомнил Алексей слова, сказанные ему в политчасти полка Костенецким, про себя прикидывая, что Борисов наверняка лет на пять-шесть моложе его, но зато званием, а главное — участием в боях, куда выше. Смысл другой обмолвки Костенецкого — о том, что они друг другу подойдут, — он тоже понял в этот же день, но позже.
— Мне звонили о вас, — говорил Борисов, распрямляясь над сколоченным посередине землянки крохотным столиком и налаживая на себе ремни портупеи. — Полагалось бы сразу ввести вас в обстановку, рассказать о людях, но придется отложить… На десять ноль-ноль срочно вызывают в штаб батальона. Вы сами туда не заезжали?
— Нет, комиссара батальона встретил в полку, и он посоветовал ехать прямо в роту. Кстати, сюда шла подвода.
