Александр Хамадан - Гнев
Тари прилег на бугорок рядом с Садао. Это был здоровый малый, спокойный и рассудительный. Он был приятным человеком, таким, какими бывают верные товарищи. В батальоне его прозвали «силачом-демократом» за то, что он был необычайно силен и всегда говорил солдатам, не то посмеиваясь, не то серьезно, что все люди одинаковы, родились без всяких различий и равны во всем.
— Что генералы, что солдаты — все сделаны из г…, — частенько приговаривал Тари.
Эту дурь выбивали из него однажды несколько унтеров сразу, предварительно скрутив его крепкими кожаными ремнями. Тари и после этого говорил то же самое, демонстративно не сдаваясь унтерам.
— Побои проходят, — сказал он как-то товарищам, — а мысли остаются. Надо отрубить голову. Ну, тогда, конечно, никаких мыслей, беспокоящих господ унтеров, больше не будет.
Он любил Садао неясно, как можно любить брата. Ему нравился ясный ум и острый язык этого маленького солдатика. К тому же они были и земляками. А в городе до войны некоторое время работали на одном заводе. Но подружились они только в армии. Это была удивительная дружба. Пулеметчик Садао и пулеметчик Тари всегда были неразлучны. Даже в бою они держались вместе, один неподалеку от другого. Это были настоящие товарищи.
— Тари, — прошептал Садао, — я решил вступить в коммунистическую партию. Что скажешь?
— Я давно уже хотел тебе сказать об этом, Садао, — помолчав немного, ответил Тари. — Мне, откровенно говоря, не нравилось, что ты так долго решал.
— Ну, так теперь уже решено.
— Это большое дело. Садао. Такие люди, как ты, нам очень нужны. И я рад тому, что у тебя не осталось больше сомнений. Я сообщу о твоем желании в комитет.
Тари соскользнул с бугорка и крепко пожал руку Садао.
— Теперь будет еще труднее. Только теперь начинается настоящая борьба, — тихо сказал он.
К беседующим друзьям подошел солдат Нару. Тари, заметив его, переменил тему разговора. Смачно сплюнув в траву, он произнес:
— А хорошо сейчас, должно быть, в Японии! Вечерком греться, сидя у хибати[23], или, еще лучше, зайти в чайный домик. Девушки играют на сямисэне[24], нежно поют, а ты лежишь на цыновке и мечтаешь.
— Для этого надо иметь много денег, — быстро сказал Садао. — В такой домик нашего брата и на порог не пустят. Нам — что попроще да подешевле. Так, чтобы и любовь, и музыка, и песни — всё за пятьдесят сен[25]. Не правда ли, Нару?
— Пулеметчик, видно, человек богатый, — ухмыляясь, ответил Нару. — Он ходил, наверное, до армии в чайные домики, где сразу расходуют не меньше пяти иен. Я знаю такие домики в Токио, в квартале Иосивары[26]: бывал там.
— Значит, и ты человек богатый, — подхватил Тари. — А я-то думал, что ты бедняк бедняком, нищий, как люди из касты эта[27].
Простоватый с виду солдат Нару был нелюбим в батальоне. Солдаты избегали его общества, презирали и в то же время боялись его. Он был злым духом, который поселяется обычно в казармах и живет там припеваючи. Среди солдат этот «дух» выполнял функции глаза и уха начальства, соглядатая, все подмечающего и обо всем доносящего. Нару отдавался этому делу целиком. О нем говорили, что он неудачник, сменивший десяток профессий, что жена, которую он будто бы по-своему безумно любил, повесилась в безысходной тоске… Но никто из солдат толком не знал его прошлой жизни. И один только Ватару, расстрелянный сегодня утром, предупредил как-то солдат, сказав о Нару, что он полицейский агент, переведенный в армию для слежки за солдатами.
Нару подлизывался к солдатам, пытаясь втереться в доверие к ним. Но, как и все нечестные, неискренние люди, он часто сам выдавал себя. Его неумеренное, нахальное любопытство вызывало настороженность. Его маленькие зеленые глазки и тонкие руки внушали отвращение. Молоденьким солдатам он всегда рассказывал гнуснейшие истории о женщинах, героем которых, конечно, был он сам. Иными словами — Нару обладал мерзкой полицейской душонкой, облаченной для маскировки в солдатский мундир.
— Вот вы презираете меня, ребята, верно? — с таинственным видом начал Нару. — Да, да, презираете, и не отнекивайтесь. Я ведь все это вижу, — и он сделал рукой широкий жест, как бы отклоняя протесты солдат. — А я вам такую новость хочу сообщить, что ахнете!
Нару потер свои тонкие руки и закатил глаза. Он опустился на корточки возле солдат и зашептал:
— Наш батальон пойдет на позиции. Мы там этих китайских лягушек вышибем в два счета. А потом, ребята, займем город Юлань. Вот где уж повеселимся! Знаете ли вы, что девушки из Юлани славятся на весь Китай? Даже у нас, в Токио, в одном чайном домике, как сказал капитан Кидо, есть юланская девушка. Вы только держитесь рядом со мной. А остальное я все вам устрою.
Садао, едва сдерживая ярость, пнул офицерского шпиона ногой в грудь.
Тари, не успевший удержать своего друга от столь рискованного поступка, навалился на Нару и прошептал ему на ухо:
— Убью, жаба, если пожалуешься унтеру! Запомни — убью!
Побелевший от страха Нару встал и попятился от солдат. Тари показал ему свой огромный кулак. Нару повернулся и торопливо ушел.
— Эх! Если он донесет, — вздохнул Садао, — провалится одно дело, которое я тебе хотел предложить.
— Не донесет. На этот раз побоится. В конце концов, драки между солдатами — это даже хорошо. Это отвлекает от политики. Офицеры любят это.
— Но он ведь не солдат, Тари. Это офицерский шпион, доносчик.
— Дальше штрафной роты нас не погонят. А это не так уж плохо. Там много хороших ребят. Говори, какое у тебя есть дело, Садао.
— Послушай-ка, Тари, не податься ли нам к китайцам? Это поймут все наши солдаты. И оценят достойно, поверь мне.
— Ты предупредил меня. Я пришел к тебе с нехорошими новостями. Один наш товарищ, который подслушал беседу офицеров, сообщил мне, что командование подозревает тебя и меня в коммунизме. Если это так, то нам нужно, не теряя времени, исчезнуть отсюда. Я думаю, если есть возможность предупредить повторение утренней истории, мы должны ее использовать. Мы еще понадобимся партии. Я уже советовался с товарищем из, комитета и встретил с его стороны полное сочувствие. Другого выхода у нас сейчас нет. Надо покинуть батальон и перейти к китайцам. Против нас действует часть Восьмой народно-революционной армии. Раньше так называлась китайская Красная армия.
— Жаль, что командование опередило меня, — прошептал Садао. — Они заподозрили во мне коммуниста еще до того, как я вступил в партию. Ну, ничего, тем быстрее нам надо покинуть этот осчастливленный императорскими заботами лагерь.
— Перед уходом мы должны что-нибудь оставить на память нашим доблестным самураям[28] — тихо засмеялся Тари. — Ночью я буду стоять в карауле неподалеку отсюда, у склада с горючим для танков и автомобилей. Я пойду туда с ручным пулеметом и треногой. Командование теперь во все караулы посылает пулеметчиков — боится китайских партизан. Эти смельчаки нападают так неожиданно, словно с неба падают. Проберись ко мне во что бы то ни стало. А там мы тронемся в путь. Еще вчера я рассмотрел эту местность.
— Эй, лежебоки, не угодно ли вам выпить по бутылочке саке? — раздался голос унтера Мадзаки.
Солдаты вскочили на ноги, оправились.
— Неплохо бы и выпить немного, господин унтер, — тупо оскалясь, сказал Садао.
— В карцере напьетесь. Я вас обязательно напою. Я-то давно уж примечаю вас обоих, лентяи! Когда надо получать наряды в караул, так вы хоронитесь, а языки чесать — первые. Вы мне дисциплину подрываете в роте!
И унтер сунул кулак в рот Садао.
— Молчать! — крикнул он на Садао, и без того молча прижимавшего руку ко рту.
Когда солдат отнял руку ото рта, она была в крови, и струйка крови быстро сбегала вниз по подбородку.
— Сегодня оба пойдете со мной в караул, к складам. Проверьте пулеметы!
Унтер Мадзаки круто повернулся и пошел в сторону. Садао, вытерев рукавом куртки рот и лицо, едва заметно улыбнулся. Помолчав, он сказал, как бы про себя:
— Значит, эта шпионская жаба не донесла, испугалась. Иначе бы он нас не взял в караул. Какое счастье, что Мадзаки будет с нами!
— Весь батальон будет нас благодарить, — так же тихо произнес Тари, шевельнув белыми от ярости губами. — У тебя есть карандаш, Садао? Захвати его и бумагу захвати — мы им там письмо напишем.
Солдаты виновато побрели к палаткам. Они пристально оглядывали встречавшихся солдат, мысленно прощаясь с ними. Это был последний день их пребывания в японской императорской армии.
Возле кухни поручик Сакатани громко вспоминал всех предков повара, человека тихого и незлобивого. Разъяренный поручик брызгал во все стороны слюной и продолжал ругаться даже тогда, когда солдаты, отдав ему честь, прошли мимо кухни.
