Анатолий Маркуша - Нет
Хабаров говорил очень спокойно, сдержанно, совершенно убежденно.
Подполковник, прежде чем ответить Хабарову, спросил:
— Простите, но как вы умудрились сначала раскидать четверых, а потом еще вывихнуть руку дружиннику?
— Ничего особенного. На динамометре я жму левой восемьдесят два, а правой — девяносто четыре. Не рассчитал малость. Уверяю вас, я вовсе не собирался уродовать кого-то. Но раз так вышло… Готов отвечать… Есть статья?
— Превышение предела необходимой обороны, — сказал Зыкин, — подводится под статью сто одиннадцатую…
— Помолчите, майор! — оборвал Зыкина подполковник и уставился на совершенно никчемное пресс-папье, по старинке украшавшее его канцелярского вида стол. Должно быть, с минуту подполковник думал, потом энергично поднялся со своего просторного кресла и сказал:
— От лица службы приношу вам, Виктор Михайлович, свои извинения. Не смею вас больше задерживать и еще раз прошу извинения.
Они раскланялись. Хабаров дошел до двери, потом, будто вспомнив что-то важное, вернулся снова к столу.
— Да, а Зыкина, подполковник, особенно не прижимайте. Ругать его бесполезно. Заставьте его учиться. Ему обязательно надо учиться и как можно больше читать. Насколько я успел заметить, он мужик старательный, кругозора ему, правда, не хватает, культуры маловато, а так он может…
Подполковник неопределенно улыбнулся, а Хабаров продолжал настаивать:
— Служба у вас, конечно, неблагодарная, но дело все-таки с людьми приходится иметь. Я бы на вашем месте послал Зыкина в университет культуры. Пусть растет, пусть развивается, и для души это полезно и для службы…
Подполковник улыбался, а Зыкин глядел на Хабарова затравленно и недобро.
Уже на улице Хабаров протянул руку Кравцову и совсем другим, извиняющимся тоном сказал:
— Прости за беспокойство, Федор Павлович, — поглядел на свои штурманские часы, мотнул головой: — Сейчас до дому добегу, переоденусь и через полчаса буду на аэродроме.
— Не надо, — сказал Кравцов, — ты же не спал. Отдыхай иди.
Начлет хлопнул дверкой и поехал на аэродром. Хабаров пошел домой. Ему очень хотелось спать.
Но стоило Виктору Михайловичу очутиться дома, принять обжигающий тело душ, выпить большую чашку очень крепкого кофе, и спать вроде бы расхотелось. Хабаров прилег на диван, вытащил с самодельной полки томик Лонгфелло и стал читать. Взаимоотношения с поэзией у него были довольно сложные: вряд ли он решился бы заявить громогласно, что любит стихи, постоянно следит за новыми книгами поэтов, ревниво сравнивает творчество молодых с теми, кого давно почитает образцом. Он не любил споров о поэзии, совершенно не терпел так называемых критических разборов. Стихи представлялись ему сферой глубоко интимной, сугубо личной.
Вдруг зеленый дятел Мэма
Закричал над Гайаватой:
«Целься в темя, Гайавата,
Прямо в темя чародея,
В корни кос ударь стрелою:
Только там и уязвим он!»
В легких перьях, в халцедоне
Понеслась стрела-певунья
В тот момент, как Меджисогвон
Поднимал тяжелый камень,
И вонзилась прямо в темя,
В корни длинных кос вонзилась.
И споткнулся, зашатался
Меджисогвон, словно буйвол,
Да, как буйвол, пораженный
На лугу, покрытом снегом…
Хабаров читал медленно, наслаждаясь. Он любил Лонгфелло и перечитывал его постоянно; иногда с удовольствием останавливался и внимательно разглядывал рисунки художника Ремингтона — прекрасные перовые миниатюры.
И все-таки, Виктор Михайлович заснул. Волшебник Лонгфелло убаюкал Хабарова ласково и незаметно. Спал он крепко, снов не видел, спал спокойно, как спят здоровые дети и взрослые, если у них, у взрослых, чистая совесть и уверенность — все сделано так, как должно.
Виктор Михайлович проснулся оттого, что по комнате кто-то ходил. Еле слышно, осторожно. Он открыл глаза и увидел мать.
— Мама, ты чего приехала?
— Я тебя разбудила, Витенька?
— Очень хорошо, я давно уже сплю, пора вставать. Ты чего рано вернулась?
— Забеспокоилась что-то и приехала. У тебя сегодня ночные?
— Нет, это я после ночных добирал малость.
— Устал?
— Немного есть.
— Все было хорошо?
— Все было нормально.
— Честно, Витя?
— Честно.
— Есть хочешь?
— Есть я всегда хочу, ты что, не знаешь?
— Ну и хорошо, сейчас я тебя покормлю, — и она ушла в кухню. А он подобрал с узорчатого ковра, давным-давно привезенного из Средней Азии, томик «Гайаваты» и с удовольствием почитал еще немного:
Вслед за первою стрелою
Полетела и вторая,
Понеслась быстрее первой,
Поразила глубже первой,
И колени чародея,
Как тростник, затрепетали,
Как тростник, под ним согнулись…
Он пообедал вместе с матерью. И Виктор Михайлович решил свой случайный выходной день превратить до конца в праздник.
— Мам, а что, если я в цирк съезжу? Не возражаешь? Мать знала, как Витя любит цирк — эта любовь жила в нем с детства, — и нисколько не удивилась.
— Конечно, поезжай, Витя; раз хочется и раз есть время, почему ж не поехать?
— А ты не хочешь?
— Я уже стара для цирка. Вот когда в балет соберёшься, тогда другое дело…
Он засмеялся. В балете Виктор Михайлович был всего один раз в жизни. С Кирой. И осрамился — заснул во время первого же акта.
Из цирка Виктор Михайлович вернулся не поздно, мать еще не ложилась.
— Ну, я тебе скажу! Я тебе скажу — таких прыгунов в жизни не видел! Представляешь, заднее сальто на ходулях без страховки крутят! И темпик у них — с ума можно сойти! Как все пятеро начинают мелькать, голова кругом идет…
— У кого, у тебя голова кружится?
— Почему у меня? У широких масс трудящихся.
Хабаров уселся за стол и принялся во всех подробностях рассказывать про акробатов, про какого-то исключительного жонглера — работает с восьмью мячами!
Мать слушала сына, смотрела на него во все глаза и думала: «Пусть бы он каждый день ездил в цирк, только бы возвращался домой с молодыми глазами, без удручающей синевы под нижними веками, без горьких складок вокруг рта, входил бы легким шагом, а не волочил пудовые ноги, как после трудных и не очень удачных полетов».
Почему-то она вспомнила, как однажды, теперь уже очень давно, Виктор, служивший в строевой истребительной части, поручил ей отвезти генералу Бородину какие-то необходимые для перевода на испытательную работу документы.
Генерал Бородин оказался тучным мужчиной с грубым лицом, большими, словно у кузнеца, руками, с совершенно необъятной грудной клеткой, распиравшей мундир. Бородин принял мать незамедлительно. Раскрыв плотный серый пакет с документами, он мельком взглянул на бумаги и спросил:
— А вы, собственно, кто ему будете?
— Я? Мама его, — сказала Анна Мироновна и смутилась.
— Мама? — переспросил генерал. — У такого большого сына и такая маленькая мама?
Мать не нашлась, что ответить, и только улыбнулась.
— А вы знаете, мама, на какую работу оформляется ваш сын? — сказал генерал и погладил бумаги, лежавшие на столе.
— Конечно, знаю.
— И не боитесь?
— Вы считаете, товарищ генерал (это обращение прозвучало, наверное, довольно странно, но ведь она была когда-то военным врачом, майором медицинской службы), что Витя недостаточно хороший летчик для такого дела?
— Почему недостаточно хороший? Ваш сын — отличный летчик. Я не о нем беспокоюсь, о вас…
— Витя всегда хотел быть испытателем. А я уверена: человек должен быть тем, кем хочет…
Мать собиралась сказать еще что-то, но не успела: генерал вылез из-за стола, быстро подошел к Анне Мироновне и потянулся к ее руке. Мать совсем растерялась, когда Бородин, неуклюже согнувшись, неловко поцеловал ей руку.
— Ну, мама, ну, мама, я вам скажу, мама: вы — первый случай в моей практике! Счастливый человек ваш сын. Такую маму на руках носить надо…
Воспоминание это мелькнуло и исчезло. Мать снова вернулась к действительности.
Виктор Михайлович сидел верхом на стуле, обхватив руками спинку, и продолжал рассказывать про цирк.
— Вить, я совсем позабыла: Вадим Орлов тебе звонил, просил, когда придешь, чтобы дал знать.
И, сразу оборвав свой рассказ, Хабаров спросил:
— Что у него там стряслось?
— Не знаю. Просто просил позвонить.
Хабаров набрал номер телефона штурмана и, услышав его медленный, будто спросонья, голос, спросил:
— Спишь? Это я.
— Не сплю. Как жизнь, циркач?
— Нормальная жизнь. Ты чего звонил?
— Может, зайдешь?
— Почему такая срочность? Что-нибудь не так?
