Владимир Соболь - Кавказская слава
Валериан опомнился, разжал ладонь и убрал руку с эфеса. Клинок скользнул в ножны.
— Какой полк, господин статский советник? Он остался там, под Борисовым. А здесь лишь две с лишним сотни, да еще память и ненависть…
Как только начало светать, первые русские ядра упали на берег Березины. За ночь саперы французов все-таки сумели расчистить проход к переправе, растащить по сторонам санитарные и обозные фуры, кареты, которые полковники и генералы тащили еще от самой Москвы, зарядные и казначейские ящики — словом, весь обоз, которым обросла великая армия во время своего летнего похода на Москву и осеннего отступления. Не удалось лишь достать, выдолбить из схватившейся земли трупы конские и людские. Потрепанные батальоны маршала Виктора уходили к мостам и буквальном смысле слова по трупам своих же товарищей.
Витгенштейна разбудили в четыре часа и сообщили, что неприятель оставляет позиции. Генерал приказал сжимать кольцо, тесня французов, но не открывать огонь, не побуждать к сражению. Но только лишь развиднелось, наши батареи, продвинувшиеся на версту, а где и на две, открыли огонь. И берег зашевелился, вскинулся, закипел.
Те, кто коротал морозную ночь у огня, кто еще сохранил способность двигаться, кинулись к переправе. Но арьергард Виктора уже был за серединой реки, и тогда командир французских саперов, генерал Эбле приказал поджечь заложенные заряды.
Пламя охватило ближние козлы, настил, перила. Передние отшатнулись в испуге, но задние напирали, страшась русских ядер, русского мороза, русских сабель и пик. Люди падали в воду, люди бежали по льду, перескакивая через трещины и промоины, проваливались, тонули, просили помощи, но никто не способен был протянуть руку даже ближнему, даже близкому человеку. Здесь каждый был за себя и один против всех.
Какие-то отчаянные головы еще пробовали сопротивляться. Кто-то сумел сохранить пули и порох, у кого-то оставались силы уставить штык. Но все эти вспышки гасли под огнем русской артиллерии, распадались при виде колонн пехоты. И когда утихла ружейная трескотня, в брешь с визгом и гиканьем кинулись казаки, калмыки. Перед ними все побежало. Кто мог, старался перебраться на правый берег, еще ночью пугавший, казавшийся неведомым и чужим. Сейчас же все неизвестное представлялось лучше явной гибели под ударами русских.
Георгиадис остановил лошадь. У самых копыт лежала простоволосая женщина в легком плаще, судорожно прижимая к себе закутанного в тряпки ребенка. Правая рука ее была поднята в бессильном жесте, огораживая себя и младенца, и рука эта была почти до локтя отсечена ловким ударом сабли. Кровь уже вытекла, уже успела схватиться. Мертвая тоже застыла, грязные волосы ломкими прядями закрыли ее лицо, так что трудно понять, насколько она молода и хороша ли была при жизни.
Подъехал Мадатов. Артемий Прокофьевич повернулся к полковнику:
— Что-то вы не торопитесь, князь. Все бежит, дикая конница режет отчаянно, а ваши гусары едут себе колонною, шагом. А как же чувство справедливости, мести?
Валериан взглянул на погибшую женщину, поднял голову, оглядел берег с догорающими кострами, заваленный телами, замерзшими, зарубленными, разорванными ядрами. Увидел черный дым над мостами, темную холодную воду, узкой полосой разорвавшую лед по стрежню, сотни, тысячи людей, вопящих от страха, бегущих, ползущих по тонкому льду, ломающемуся под их тяжестью. Ответил коротко и беззлобно:
— Не вижу противника.
Кинул саблю, не глядя, в нолены, и тотчас же подполковник Снегирев, словно ждавший этого движения, дал знак трубачу — «Отбой!»
Часть вторая
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Открытая пролетка, запряженная гнедой парой, въехала в деревеньку и остановилась у первой же избы, рубленого мрачного строения, чьим единственным украшением были резные наличники. Молодка в грязном платке, повязанном по самые брови, выскочила из-за штакетника и подхватила на руки голозадого ребятенка, самозабвенно лупившего ладошками по уличной луже.
— Слышь, бабочка! — наклонился к ней широкий, черный, заросший косматой бородой кучер. — А где здесь господский дом стоит? Знаешь?
Женщина в ужасе уставилась на разбойную рожу незнакомца и только показала рукой неопределенно куда-то вперед.
— Тьфу-ты ну-ты! — рассердился заезжий разбойник. — Я ж тебя, дуру, толком спрашиваю. Где барин живет?
Но женщина только замотала головой, расширила еще больше глаза и попятилась к калитке, притворила за собой створку и скрылась в подсолнухах.
Седок в щегольском сером пальто коснулся тростью плеча возницы:
— Оставь ее, Трифон. Испугалась, бедная. Ты посмотри на дорогу. Здесь, кажется, месяцами никто, кроме коров и волов, не проходит, не проезжает.
— Я вижу, — буркнул, оборачиваясь, черный Трифон. — Вижу, Артемий Прокофьевич, вокруг одни только лужи. А не знаю только, глубокие или не очень. Вот ухнем колесом в яму, так придется вместо барской усадьбы к местной кузнице править.
— А ты не спеши, — спокойно отозвался Артемий Прокофьевич. — Сойди с козел, пощупай дно кнутовищем. Выбери верный путь и провези меня осторожно, без толчков и трясений.
Усовестившийся Трифон прыгнул вниз, удостоверился, как и посоветовал ему барин, что лужа мелкая, а дно у нее твердое, и шагом повел лошадей по деревенской улице, старательно выглядывая возможные помехи. Артемий Прокофьевич, кучеру было уже известно, весьма щедро платит за дело, но нещадно взыскивает за любую оплошность.
Через четверть версты, проехав изб десять, они встретили старика в цветной, мятой рубахе, и тот уже обстоятельно объяснил, как им найти жилье барина.
Выехав за околицу, они свернули налево, мимо зеленеющего поля. По широкой, не вязкой дороге лошади бежали в свое удовольствие. Еще через пару верст пролетка въехала в лес и там, подпрыгивая на корнях, скоро достигла речного берега. Дорога сначала пошла у самой воды, вдоль зарослей тростника, а потом отвернула и скоро уже уперлась в одноэтажный дом, выросший подобно грибу у самой опушки. От зажиточного крестьянского он отличался разве что мезонином, торчащим из крыши, да маленькой галерейкой, легким намеком на портик у главного входа. У дверей, выглянув, очевидно, на стук колес и копыт, стоял дворовый парень. В опущенной руке держал он топор; то ли работал по хозяйству, то ли прихватил из сеней на всякий случай.
Артемий Прокофьевич встал в пролетке:
— Барин дома?
Парень медленно кивнул, не спуская, впрочем, глаз с обоих приезжих.
— Передай, что статский советник Георгиадис хочет засвидетельствовать ему свое искреннее почтение.
Парень исчез, а через несколько минут на крыльце появился его хозяин. Примерно того же возраста, лет тридцати — тридцати двух, только куда светлее и худощавее. И одет он был похоже, только почище — подпоясанная рубаха на выпуск, широкие штаны из крашеной холстины да разношенные сапоги, надетые, очевидно, второпях на босые ноги.
— Здравствуйте, Сергей Александрович! — громко окликнул его приезжий.
Новицкий всмотрелся, прищурясь, против дневного солнца, а узнав, тут же сошел, прихрамывая, со ступенек и направился к стоящей пролетке. Георгиадис спешил навстречу…
Пока встретивший приезжих парень и круглая, курносая женщина готовили гостю комнату, Сергей провел Артемия Прокофьевича к себе в кабинет. Георгиадис быстрым и цепким взглядом окинул большой стол, заваленный бумагами, картами. Ломаные гусиные перья лежали на краю столешницы, ожидая, пока их выкинут вон. Пара простых подсвечников да чернильный прибор, содержимое которого, очевидно, не успевало высыхать. Суровые самодельные полки легко держали тяжесть полутора сотен книг. Пара томов лежала у кресла, придвинутого к окну. К не зашитой досками, не завешенной стене придвинута была широкая лавка; поверх плоского матрасика и такой же подушки лежало брошенное небрежно, странное покрывало, в котором, присмотревшись, гость с изумление узнал сшитые вместе две волчьи шкуры.
— Да, водятся у нас здесь еще и такие зверюги, — усмехнулся Новицкий. — Зимней ночью такие рулады начинают выводить там, за озером, куда Слезня наша впадает, иной раз прямо жуть берет. Потому и ружье заряженное ставлю в угол для душевного равновесия.
— Сами брали? — кивнул Георгиадис на шкуры.
— Нет. Это Мишкины. Видели моего парня? Он у меня и дворовый, и кучер, и повар, и сторож. А зимой бегает за зверем на своих снегоступах. Когда-то и я мог за ним удержаться, в самой юности. Мы же росли вместе. А нынче… — он махнул рукой. — Доковыляю до берега, окунусь и назад.
— Не отпустило еще?
Новицкий покачал головой:
— Год госпиталя, полтора здесь. Хорошо хоть уже на обе ноги ступаю. Я же Березину переплывал в ноябре. Речка едва вдвое шире чем Слезня, но вода весьма и весьма холодная. Да картечью еще зацепило у самого неудобного места. Плюс к этому полтора часа стоял без движения в мокром мундире, смотрел, как гусары наши рубятся на той стороне. Пока шел бой, ничего не чувствовал — ни холода, ни ветра, ни боли. Только закончилось, сразу обеспамятел. Очнулся уже в санитарной повозке. И начались скитания… Правильно говорил Ланской: чем в наш госпиталь, лучше уж сразу.
