Федор Абрамов - О войне и победе
Ребят, которые со мной ушли на фронт, нет в живых. Но они и мертвые помогают мне жить. Сколько бывает огорчений, сколько невзгод в жизни, когда чуть ли не в петлю готов залезть, но вспомнишь, что ты остался в живых, что все ребята, твои товарищи, погибли, что погибли, может быть, самые талантливые, может быть, самые гениальные ребята. Мы подсчитали – двадцать миллионов. Двадцать миллионов или больше, мы же не знаем, сколько погибло. А кто подсчитал, сколько погибло талантов, гениев? Как осиротела из-за этого, оскудела наша советская, русская земля. Это же не подсчитано. И поэтому для меня всегда самое первое утешение, что я живу. И я должен жить и работать не только за себя, а и за тех, кого сегодня нету.
Русская женщина достойна самых великих памятников
А что сказать про войну? Из моей родной деревни Веркола ушла целая рота мужиков, сейчас в клубе на самом видном месте висит список в траурной рамке погибших, не вернувшихся с войны – сто двадцать восемь мужиков. Так вот, русская женщина, русская баба, сельская баба (я не говорю о городской, беру только этот пример) во время войны впряглась во всю эту работу. То, что раньше мужики пахали поля и сено ставили и… прочее, все это она взвалила на свои плечи, и, будьте покойны, она это делала не хуже мужиков. Пройдитесь по сегодняшним полям, – они запущены наполовину, так ведь техники сегодня сколько, тракторов одних сколько, а сенокос? А вот эта самая баба с одной косилкой, с одним плугом, с серпом – она все выжинала, она хлебом кормила фронт, и похоронки на нее сыпались в это время, и детишек нужно было оприютить и както обиходить, сохранить хоть корень мужа, убитого на войне, хоть фамильный корень. Я все это видел, и когда у нас говорят, пишут, что второй фронт в эту войну был открыт в сорок четвертом году, – это неверно. Второй фронт был открыт русской бабой еще в сорок первом году, когда она взвалила на себя всю эту мужскую непосильную работу, когда на нее оперся всей своей мощью фронт, армия, война. Я уже не говорю о подвигах той же русской женщины после войны. Ведь, бедная, думала, что война кончилась – начнется жизнь, а война кончилась – к ней снова: давай хлеб, давай молоко, корми города, давай лес, кубики. И если бы вы знали нашу лесную Россию, сколько поколений девушек были повенчаны с пнем в лесу вместо мужика… А безотцовщина? Трудно даже вообразить, что все это пало на плечи русской женщины. Я не буду сегодня говорить о той роли, которую сыграла русская женщина в истории, ведь и в прошлом Россия всей тягостью опиралась на женщину. Таково было положение в России, что большую часть своей жизни наш мужик воевал. И вот очаг домашний, тепло домашнее, песня – все это теплилось и взрастало новое поколение прежде всего вокруг женщин, это нельзя забывать никогда. И, конечно же, русская баба, русская женщина достойна самых великих памятников. К сожалению, наши памятники не всегда отвечают этому. Всегда ли узнаешь в грудастой бабе с поднятой шпагой нашу мать, с ее бесконечной любовью, с ее способностью к великому самопожертвованию, с ее вечным страхом и заботой и робостью в глазах. Я верю, я надеюсь, что у нас наряду с этими монументальными образами появятся памятники, когда на пьедестал шагнет простая, всем знакомая русская женщина-мать.
1981
Из статьи «Мощь и дерзость. О выставке произведений Евсея Моисеенко»
По тем же законам – предельная конкретность и широчайшая обобщенность на грани символа – построена и прославленная картина «Победа».
Опять же как тут не вспомнить косяки картин, живописующих это незабываемое событие! Праздничные фейерверки, шелк и бархат знамен, медь литавр, ликующие толпы людей на площадях…
У Моисеенко никакой ходульной, привычной романтики. Самый будничный, самый массовидный эпизод из войны – два солдата в момент боя на лестничной площадке, причем один из них, тяжело повисший на руках товарища, уже мертвый, сраженный, быть может, вражеской пулей в самую последнюю минуту… И цвет картины белесо-зеленоватый – цвет, вызывающий в памяти солдатскую гимнастерку, побелевшую от пота и соли.
«Да победа ли это?» – помню, озадаченно перешептывался кое-кто из зрителей, всматриваясь в эту картину, на первой выставке.
Победа. Победа, которая ни на минуту не дает забыть о миллионах и миллионах убитых, о той страшной цене, которой оплачено наше торжество. Победа, где скульптурная, словно высеченная из камня фигура живого солдата поднята до значения монумента.
Давно известно: художник – это биография. И, надо сказать, судьба не обделила Евсея Моисеенко биографией.
Раннее детство в деревне, широко открывшее врата в мир природы, заложившее, так сказать, самый надежный и ни с чем не сравнимый фундамент поэтического восприятия жизни, романтическая молодость, литературным евангелием которой была «Как закалялась сталь» Н. Островского, война… И опять-таки война в самом страшном варианте – с фашистским пленом…
Да, Моисеенко крутого замеса человек, он выварен в самых крутых щелоках эпохи. И не отсюда ли эта богатырская мощь его как художника, этот эпический размах его творчества?
Но сила Моисеенко – это и сознание своего долга перед погибшими товарищами. Сотни тысяч, миллионы его сверстников погибли на войне, и разве может он забыть об этом? Забыть о том, что он в вечном долгу у своего поколения?
Ответ читателям
Меня часто спрашивают: почему я, участник Великой Отечественной войны, доброволец Ленинградского ополчения, дважды раненный в боях, не написал ни одного произведения о войне? Но так ли это?
Разве беспрерывные сражения баб, подростков и стариков в тылу за жизнь, за помощь отцам и братьям, воевавшим на фронте, – разве это не война?
Давно сказано: страна была единым военным лагерем. И бабья, подростковая и стариковская война в тылу – а я один из тех, кто всю жизнь писал произведения об этой войне, – была не менее страшной и героической, чем война на фронте.
Да, снаряды не падали, не рвались. Но работа на износ, работа и за себя, и за мужиков, ушедших воевать, голод, разутость и раздетость – сколько они унесли баб, стариков, подростков, детей? Кто пытался подсчитать эти жертвы войны? А похоронки, которые взошли страшными всходами по всей стране – безотцовщиной? А как не подумать о целом поколении девушек, да не одном, а нескольких, которым суждено стать вдовами, не выйдя замуж?
Это ли не всенародная трагедия? Это ли не страшно?
И все это и многое другое называется бабьей, подростковой и стариковской войной в тылу.
И худо ли, хорошо ли – им, их беспримерной стойкости, их подвигу, их взлетам духа и величайшей трагедии, которая продолжается еще и сегодня (да, да, и сегодня продолжается у нас опустошающая работа войны), я отдал свое перо.
Так можно ли говорить, что я не писал о войне?
21 июня 1982
ИЗ ДНЕВНИКОВ И ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК
Частушки времен войны
Июнь 1942 г. (Из записной книжки)
Распроклятый этот Гитлер.
Много горюшка навел.
Жен, мужей, у девок дролей
На позиции увел.
Задушевная подружка,
Дролечка в Германии,
Задушевного не убили,
Его только ранили.
Распроклятая Германия,
С Германией война,
Ты оставила, Германия,
Без дролечки меня.
Мы сидим и вечеруем,
Извещенье принесли
Будто дролечку в Украине
Убитого нашли.
На германскую границу
Накидаю елочек,
Чтоб германские фашисты
Не стреляли в дролечек.
Из дневника 1943 г
20 августа, 16 часов
Вчера сообщили, что наши войска в районе Харькова на отдельных участках снова продвигаются успешно. Я рад! Собственно, я живу от сводки до сводки.
В зависимости от того, каковы успехи на фронте, у меня меняется настроение. Хорошая сводка – я целый день в хорошем настроении.
Сводки информбюро – барометр моего настроения.
Буев уверил меня, что мы еще располагаем мощными резервами. <…>
Думается, что под Харьковом для немцев готовится новый Сталинград, разумеется, малых размеров…
Сегодня была первая воздушная тревога. Первый налет на Архангельск был в прошлом году 24 августа…
21 августа, 23 часа
Получил письмо от Вали З. Премилое письмо. Она славно живет: работает, купается днем и ночью, ходит за ягодами и грибами, по-старинному справляет праздники. Что может быть лучше? О, время, время! Ты унесло, навсегда унесло деревенскую бревенчатую Русь, малиновые звоны, Красные праздники…
О, Русь патриархальная, я так тебя люблю. <…>
Писательством отстрадал. Бред проходит. Все, что написано, – ужасно безжизненно.
Сейчас заходил Тропников. Он увидел, что я пишу дневник. Рассказал ему пару случаев из деревенских похождений. Он внимал мне как художнику.
Тропников сделал правильное замечание, что в силу известных причин дневник чекиста бесцветен. Я ответил, что довольствуюсь фиксацией внешних вех моей жизни. Так оно и есть.
