Мэри Рено - Александр Македонский. Трилогия (ЛП)
Такие сведения давно уже перестали удивлять Филиппа.
— Ну да, — согласился, он. — И чтобы поощрить их на это, я отпустил Ятрокла безо всякого выкупа; да так, что он оказался дома раньше самого Аристодема. Ладно, пусть шлют мне послов. Если думают, что смогут вовлечь в свой союз Фокиду — или даже Фракию — они попросту дураки. Но тем лучше. Пусть они там голосуют, а я буду действовать. Никогда не мешай своим врагам попусту тратить время… Одним из послов будет тот самый Ятрокл, и Аристодем тоже с ним. Это нам не повредит.
— Он, когда был здесь, Гомера декламировал за ужином. Про Ахилла и Гектора перед их боем. Но он слишком старый уже…
— Старость штука такая, что ко всем приходит. Да!.. Филократ, разумеется, тоже в посольстве. — Он не стал тратить время на объяснения, что это его главный агент в Афинах: был уверен, что мальчик и так знает. — С ним будут обращаться, как со всеми остальными. Дома ему не пойдёт на пользу, если мы станем его как-то выделять. А всего их десять человек.
— Десять? — Мальчик изумился. — Для чего? И все они будут речи говорить?
— Знаешь, афинянам все они нужны, чтобы следили друг за другом. Речи произносить будут все, тут ты угадал. Ни один не согласится, чтобы его обошли. Но будем надеяться, что они договорятся заранее и поделят темы, чтобы не повторяться. Но по крайней мере одно стоящее представление мы увидим. Демосфен приезжает.
Мальчик навострил уши, будто собака, которую гулять позвали. Филипп увидел, как у него засветились глаза. Неужто каждый его враг — герой для сына?
А Александр вспоминал красноречие гомеровских героев. Демосфена он представлял себе высоким и смуглым, как Гектор, с голосом звенящим бронзой, и с пылающими глазами.
— Он храбрый? Как те мужи Марафона?
До Филиппа этот вопрос дошёл словно из другого мира. Он помолчал, пока собирался с мыслями, потом зло улыбнулся в чёрную бороду.
— Увидишь его — угадай. Только его самого не спрашивай.
Волна краски медленно пошла по лицу мальчика, от белокожей шеи до самых волос. Губы его плотно сжались. Он ничего не ответил. Рассердившись, он становился разительно похож на мать. Филиппа это всегда уязвляло.
— Ты что, шуток совсем не понимаешь? — спросил он. — Ты обидчив, как девчонка.
Как он смеет говорить мне о девчонках! — подумал мальчик. Его руки так сжали пращу, что золото впилось в ладони.
Ну вот, — подумал Филипп, — все труды насмарку. В глубине души он проклинал и жену, и сына, и себя самого. Заставляя себя говорить как можно мягче и спокойнее, он сказал:
— Ну ладно. Мы с тобой оба посмотрим. Я его знаю не больше, чем ты.
Это была не совсем правда: по донесениям своих агентов он знал того человека очень хорошо; казалось, что прожил с ним много лет. Но чувствуя себя обиженным, он позволил себе этот маленький обман. Пусть мальчишка остаётся при своих ожиданиях и надеждах.
Через несколько дней он послал за сыном снова. Это время у обоих было заполнено до отказа. У отца были дела; у сына — вечные поиски новых испытаний, которые требовали крайнего напряжения: прыгать со скальных уступов, кататься на необъезженных конях, бить рекорды в метаниях и беге… Ну а кроме того он разучивал новую пьесу на своей новой кифаре.
— К ночи они должны быть здесь, — сказал Филипп. — Утром будут отдыхать, потом будет официальный завтрак, потом я их приму… А на вечер назначен торжественный обед, так что время подожмёт и придётся им красноречия поубавить.
Его лучшая одежда хранилась у матери, Мать была у себя. Писала письмо брату в Эпир, жаловалась на мужа. Писала она хорошо: у неё было много таких дел, которые писцу доверить нельзя. Когда он вошёл, она закрыла свой диптих и обняла его.
— Мне надо нарядиться в честь афинских послов, — сказал он. — Я оденусь в синее.
— Я знаю, что тебе к лицу, дорогой мой.
— Нет, это должно быть подходяще для афинян. Я надену синее.
— Тс-с-с! Я повинуюсь, мой господин. Значит синее, брошь из ляписа…
— Нет, в Афинах только женщины носят украшения. Ничего, кроме колец.
— Но, дорогой мой, ты должен быть одет лучше их! Ведь они же ничтожества, эти послы.
— Нет, мама. Они считают украшения признаком варварства. Я их не надену.
В последнее время она уже слышала иногда этот новый голос. Он ей нравился. Но до сих пор сын никогда ещё не говорил таким голосом с ней самой.
— Ты будешь совсем как взрослый, господин мой.
Она сидела; и поэтому смогла прильнуть к его груди и посмотреть на него снизу вверх. Погладила его выгоревшие волосы и добавила:
— Когда пора будет одеваться, приходи ко мне. Ты одичал, как горный лев; я должна сама присмотреть, чтобы всё было как надо.
Вечером он сказал Фениксу:
— Я не хочу ложиться. Пожалуйста, позволь мне посмотреть, как приедут афиняне.
Феникс с отвращением глянул в окно на сгущавшиеся сумерки.
— Что ты надеешься увидеть? — проворчал он. — Проедет мимо кучка людей, в шляпах, нахлобученных до самых плащей… При нынешнем тумане ты слугу от хозяина не отличишь.
— Всё равно. Я хочу их видеть.
Ночь настала сырая, промозглая. С камышей возле озера капала вода; не смолкали лягушачьи трели, словно шум в голове… Неподвижный туман висел на осоке, окаймляя лагуну до самого моря, где его раздувал лёгкий ветерок. На улицах Пеллы грязные канавы смывали накопившиеся за десять дней мусор и отбросы вниз, к воде, покрытой оспинами дождя. Александр стоял у окна фениксовой комнаты, куда пришёл его будить. Сам он уже был одет в сапоги для верховой езды и в плащ с капюшоном. Феникс сидел с какой-то книгой возле лампы и жаровни, словно впереди у него была вся ночь.
— Смотри! Из-за поворота факелы показались, уже едут!..
— Прекрасно. Теперь они будут у тебя на виду, можешь любоваться. Я выйду на улицу только когда время подойдёт, ни на миг раньше.
— Дождик едва капает! Что ты будешь делать, когда мы пойдём на войну?
— Я берегу себя для этого, Ахилл. Не забывай, что кровать Феникса стояла возле огня.
— Слушай. Если ты не поторопишься, я сейчас тебе книгу подпалю! Ты ведь даже не обулся до сих пор!
Он высунулся из окна. В темноте далёкие факелы, размытые туманом, казались крошечными, словно светлячки, ползущие по камню.
— Феникс…
— Да-да, времени ещё достаточно…
— Феникс, он на самом деле хочет договориться о мире? Или только успокоить их хочет, на то время, пока не будет готов? Как олинфийцев.
— «О, Ахиллес богоравный, могучий, возлюбленный сын мой…» — Он искусно настроился на волшебный ритм. — «Будь справедлив ты к отцу, что своим благородством прославлен…»
Недавно ему приснилось, будто он стоит на сцене, одетый для роли Корифея в трагедии, для которой написана только одна страница. На воске всё остальное уже было, но ещё не переписано набело, и он попросил поэта изменить окончание; но когда попытался вспомнить это окончание — вспоминались только собственные слезы.
— Ведь олинфийцы первыми нарушили договор. Они стакнулись с афинянами и впустили к себе его врагов. Это нарушение клятвы; а каждый знает, что нарушение клятвы лишает силы любой договор.
— Их кавалерийские генералы бросили в бою своих людей… — Голос мальчика зазвенел. — Он заплатил им, чтобы они это сделали. Заплатил!..
— Наверно, это спасло немало жизней…
— Они теперь рабы, ты понимаешь?.. Рабы!.. Я бы предпочёл умереть.
— Если бы все это предпочитали, рабов бы не было.
— Я никогда, ни за что не стану использовать предателей, когда стану царём. Если они придут ко мне — я их убью… И всё равно, кого они захотят мне продать. Даже если это будет мой злейший враг — я ему пошлю их головы. Я их ненавижу, как врата смерти. Этот Филократ — предатель!
— И при всём том, он может сделать много хорошего. Ведь твой отец желает добра афинянам.
— Если они согласятся на всё, что он скажет, да?
— Знаешь, его могут заподозрить в том, что он хочет установить тиранию. Когда спартанцы победили их во времена моего отца, у них на самом деле была тирания. Но чтобы хорошо знать историю, надо этого хотеть. Ещё со времён Верховного Царя Агамемнона у эллинов был военный вождь. Иногда какой-нибудь город, иногда человек. Как собрали войско под Трою?.. Как отразили варваров в войне с Ксерксом?.. Только нынче, в наши дни, эллины грызутся словно псы — а вождя нет, руководить некому.
— У тебя это звучит так, словно они и не стоят руководства. Но не могли же они так быстро измениться.
— За два последних поколения самых лучших перебили. Мне кажется, и афиняне и спартанцы навлекли на себя проклятие Аполлона, с тех пор как сдали внаём фокидянам свои войска. Они прекрасно знали, каким золотом им платят. Куда бы ни попадало это золото, оно приносило смерть и разрушение, и не было этому конца. Теперь твой отец взял на себя роль бога, взялся делать его дело; и посмотри, как он преуспел, об этом толкует вся Греция… Кто более его достоин скипетра вождя? А когда-нибудь этот скипетр перейдёт к тебе…
