Кристина Живульская - Я пережила Освенцим
Я долго стояла у тела Ганки, а в ушах у меня звенел ее далекий смех. Смех звонкий, беззаботный. Смех, который убили палачи.
Несколько дней спустя после смерти Ганки меня выписали в лагерь. Я стояла в сенях зауны, у того же входа, где и в первый раз. Стояла голая, смешавшись с другими. Я едва держалась на ногах, дрожала от холода и от горького чувства бессилия. Сызнова начинать мучительную канитель, знакомую мне, и все же новую, скрывающую столько неожиданностей? Переносить апели, холод — ведь еще только февраль. Тут же мелькнула мысль: скоро весна… Я пролежала почти всю зиму, посылки я получаю, война должна же когда-нибудь кончиться. Самое плохое уже миновало, а вдруг удастся… Мама, друзья ждут…
Но как жить дальше без Зоей, без всех других? Возможно ли это, что Зоей действительно нет? В эту минуту я так явственно увидела ее. Такой, как тогда, перед арестом, — она накрывала на стол, в белом передничке, улыбающаяся. Вынула из-под скатерти нелегальную газету и два фальшивых паспорта и подмигнула мне лукаво:
— Мы все-таки одурачим гитлеровцев, правда, Кристя?
И вот…
— Ты совсем «мусульманин», — услыхала я голос рядом. Это ко мне обратилась какая-то заключенная.
— Ну, входи, ты ведь тут работала перед болезнью.
— А Магда еще здесь?
— О да, здесь. Эту стерву ничто не берет, подыхают только порядочные, пора знать.
— Знаю… к несчастью, хорошо это знаю.
Я вошла в залу. Посмотрела на себя в оконное стекло. Скелет-скелетом, на голове чирьи. Однако уже есть немного волос. Я потрогала их.
— Не радуйся, теперь они у тебя выпадут, — засмеялась какая-то «опытная».
— Выпадут?
— После тифа… не понимаешь?
— Ага, понимаю, но мне все равно.
Мне это в самом деле было безразлично. Важно было только одно — на какой участок лагеря меня выпишут и в какой блок. И я ждала, стоя в дверях, толкаемая каждым, кто проходил.
Наконец выяснилось, что я направлена в «функционерский» блок, то есть туда, где спали работавшие под крышей. Конечно, это устроила Валя: она появилась, как всегда, в решающую минуту.
— Ну, Кристя, голову выше, ты довольно поболела, теперь мы найдем тебе подходящую работу и опять будешь писать стихи.
Нас выстроили пятерками. Все как прежде, все по-старому. Из кухни тащили котлы с супом. Капо орала на неловкую заключенную:
— Ну, ты, толстозадая! Трутень несчастный!..
Рядом с нами тащила котел какая-то крестьянка и еще несколько женщин. Нас отрядили помогать им. Я спотыкалась, шатаясь под тяжестью, из-за меня пришлось поставить котел. Крестьянка, глядя на меня, сказала презрительно:
— Да, есть же такие люди, которые сделаны из…
Лагеркапо била какую-то девушку и с торжеством вытащила из-под ее халата картофелину, видно унесенную из кухни. На Лагерштрассе жалкие, серые, озябшие фигуры тянули воз, а тетка Клара размахивала хлыстом из куска проволоки… Все по-старому, все как прежде. Только теперь это уже другие девушки, другие женщины из других транспортов, их привезли сюда, пока я была в ревире. Прежние умерли. Это уже не голландки, это, может быть, чешки, итальянки, но они напоминают тех…
А из моего транспорта осталась в живых я одна. С кем буду я стоять сегодня на апеле, какая будет блоковая, будет ли бить?
Я бросила взгляд вокруг.
Вверху кроваво-красным цветом пылала труба. Так же, как прежде. На велосипеде проехал эсэсовец, ногой пнул какую-то старушку. Она пронзительно вскрикнула.
Вспыхнувшие лучи солнца скользнули по мутному супу в баках, по унылым полосатым халатам, загорелись яркими звездочками в лужах. Вдали, «за проволокой», вырисовывались контуры покрытых снегом гор.
Бжезинки
Глава 1
Среди крематориев
Команда «эффектенкамер» занималась тем, что отбирала и «хранила» имущество и документы заключенных, высылаемых в лагерь гестапо. Такие заключенные назывались «картаймессинги», на них заводили карточки, в которые при приемке заносились анкетные данные и перечень сданного имущества.
Это были карты, регистрировавшие всю судьбу жертв гестапо. «Судьба» оставляла только три варианта: смерть, перемещение, освобождение. Пометку о смерти (verstorben) ставили на основании «тотенлистов», списков, ежедневно приносимых лойферками из канцелярии ревира. Вещи умерших становились собственностью третьего рейха. Только имущество «рейхсдейчев» (исконных немцев) отсылалось семье.
Освобождения бывали настолько редкими, что буква «е» (entlassen — освобождена) не проставлялась в карте почти никогда. На многие тысячи женщин, прошедших через лагерь, насчитывалось, едва несколько сотен освобожденных. Это были особые, так называемые «эрциунгсхефтлинги» — «воспитуемые заключенные», присылаемые «на исправление». Они попадали в лагерь за «мелкие проступки» или вследствие недоразумения.
Список пересылаемых в другой лагерь (überstellung) мы получали из политического отдела, и тогда в карточку вносились дата и буква «ü». А вещи посылались вслед за переведенной в новый лагерь.
Итак, в карточке заключенной могли быть проставлены буквы «ü» или «v». Если не было никаких пометок, это означало, что еще живет, еще мучается где-то в лагере.
Таким образом, «эффектенкамер» — это была канцелярия, где велся учет заключенных и их имущества: драгоценностей, удостоверений личности, документов и фотографий. Отсюда шли указания в бараки, где хранились мешки с вещами заключенных.
При содействии Вали я попала в эффектенкамер. Это было, несомненно, вершиной лагерной карьеры. Работа как-никак для блага заключенных, имеющая целью сохранение их имущества. Кроме того, из подлежащих конфискации вещей можно было кое-что «сорганизовать» для себя. Добытое менялось либо на картошку, либо на какие-нибудь дефицитные продукты из посылок.
Я в то время уже регулярно получала посылки и могла отчасти утолить дикий послетифозный аппетит. Шум в ушах стал уменьшаться. У меня появились новые подруги. Сразу же после апеля я шла на работу. Теперь мне уже не надо было вертеться на лугу или медленно умирать в ревире. Постепенно я возвращалась к жизни. Даже начальник-немец относился к нам уже по-другому, почти как к служащим.
Барак эффектенкамер помещался за воротами, на лугу. В конце марта я сидела за столом, на котором стояла картотека всего лагеря. Автоматически я ставила на карточках, согласно списку умерших, штамп «фершторбен».
На горизонте клубился дым поездов, проезжавших через станцию Освенцим. В открытые окна барака неслось дыхание приближающейся весны.
— Чем ты сейчас занята? — спросила Бася.
— Списками умерших в декабре, — ответила я.
— Много знакомых?
— Почти весь наш транспорт.
— А ты выжила. Как это удивительно! И снова весна как ни в чем не бывало…
В эту минуту я читала фамилии: Древе Веслава, Червинская Зофья, Сикорская Зофья, Гишпанская Наталья. Я вынула карточку Червинской Зофьи, моей Зосеньки… Перечитала ее несколько раз. Поставила печать «фершторбен» и дописала: 20. XII. 1943.
— Что с тобой? — спросила Бася. — Ты так побледнела.
— Ничего, просто весь Павяк лежит тут передо мной в этих «тотенлистах».
— Понимаю тебя, — вздохнула Бася, — и наш транспорт тоже не дожил дольше декабря, января. Умерли самые здоровые, самые сильные. Не знаю, как это случилось, что я, такая дохлятина, живу.
Вдалеке просвистел паровоз, вызывая тоску по свободе.
— Вот бы за ним на лыжах, — вздохнула Бася, — прямо за ним — домой…
— Крачкевич Софья — фершторбен. Пиотерчик Ганка — фершторбен. Скомпская Мария — фершторбен…
Я продолжала штемпелевать карты и словно сквозь туман видела всех умерших. Видела в минуту отъезда из Павяка и после — на лугу, в карантине; слышала заново все разговоры, споры, надежды, планы… Что осталось от этого? Тотенлисты, картотека…
После работы, пользуясь вечерним перерывом перед отбоем, я шла в ревир. Я не могла не думать о больных, просящих глоток теплой воды. Еще так недавно я сама лежала там без помощи.
Украдкой я шла вечером за водой. Капо, женщина в брюках, с черным винкелем, манила в безлюдную умывальную комнату проходившую девушку… «Иди сюда, дам тебе горячей картошки». Девушка не поняла. Кто-то ей обещает картошку? Другая женщина. Что это значит? Она недоверчиво подошла, заглянула в глаза той, заметила искаженное лицо, мутный взгляд и завлекающие жесты. И внезапно голодная девушка поняла… Она отскочила в сторону, за барак. Черный винкель за ней… В молчаливой погоне они исчезли в сумерках. Я воспользовалась моментом, вошла в пустую умывальную комнату. Тодзя, полька, уборщица, мывшая полы, быстро поставила горшок с водой в печь. Пользуясь возможностью, я вымыла руки. Немного погодя Тодзя подала мне кипящую воду и улыбнулась своей доброй улыбкой.
