Борис Краевский - Повесть об одном эскадроне
Разделавшись с последней гаубицей, Фома вздохнул, вытер рукой лоб и оглянулся. Бой затихал. Фома уже решил было, что, раз задание выполнено, можно присоединиться к своим, как вдруг его внимание привлекли подозрительные ноги. Обутые в стоптанные солдатские сапоги, они торчали из-под перевернутого зарядного ящика. Для ног убитого они вели себя довольно странно: пытались спрятаться под ящик. Что-то знакомое почудилось Фоме в их загнутых, словно у клоуна в цирке, носках, потешно подвернутых внутрь. Он потянул за одну ногу, потом прихватил и вторую — ноги забились, но Харин крякнул и извлек из-под ящика человека.
— Сдаюсь! — заорал благим матом щупленький солдатик. — Не убивай, сдаюсь…
— Вот дурной, — удивленно пробормотал Харин и перевернул солдатика лицом вверх. Тот лежал серый, встрепанный, с крепко зажмуренными глазами и только повторял однотонно «Сдаюсь».
— Ба, Семен! — ахнул Харин. — Вот где встретились, сосед…
— Фома-а… — солдатик открыл маленькие глазки, голубые, как у младенца.
— Вставай, идем со мной, чего лежать-то.
— Да что ты, куда мне с тобой, на верную смерть, — затараторил солдатик, — убьют меня. Ты уж отпусти меня, сосед…
— Вот дурной, — опять проговорил с удивлением Харин и присел рядом. По дороге хлестнул залп. Стреляли с холма.
— А ну иди!
— Убьют меня, отпусти лучше, у вас ведь в плен не берут.
Отчаянно цепляясь за скобу, земляк продолжал умолять Фому отпустить его. Харину надоела возня. Он подобрал брезент — покрытие с орудия, накинул на соседа, оторвал его руки от скобы, плотно завязал узел. Потом взвалил бесформенный куль на спину и полез к оврагу. Но едва он высунул голову из-за укрытия, над ним запели пули. В узле отчаянно заскулил Семен.
«Мне что — его убьют. Пули, они глупые», — подумал Фома, прикидывая, куда лучше податься. Отряд уходил в овраг. Харин с тоской посмотрел вслед исчезающим в густых зарослях орешника товарищам, но узел с земляком не бросил. Вздохнув, он, осторожно прячась за трупами лошадей, скатился в канаву, рискуя свернуть Семену шею, и побежал в кусты. Запоздалые выстрелы грохнули, когда Фома был далеко от дороги.
— Господи, спаси душу грешную раба твоего Симеона, — бормотал мешок.
— Вот дурень-то, — в третий раз сказал с удивлением Харин. — Я тебя к твоему счастью, в новую жизнь волоку, а ты каким был темным, таким и остался, даром что артиллерист…
— Фомушка!
Молчи. — Харин зло встряхнул узел. Там что-то пискнуло, и земляк замолчал. «Обиделся, наверное», — подумал Фома.
Впереди громыхнул, перекатываясь эхом по лесу, залп.
— С чего бы это? — вслух спросил Фома.
— Наших кончают, — вздохнул сосед в мешке. — Известно: вы в плен не берете. А как подумаю, что ты, мой шабер, да меня на смерть несешь, надрываешься…
— Заскулил, наслушался белых сказок. Никто тебя пальцем у нас не тронет, дура ты трехдюймовая. Впрочем, земляк, какой ты к лешему трехдюймовый? Так, пукалка для малых ребят. И туда же — к дроздовцам…
Харин остановился. В ложбине он увидел свежий холмик с двумя красноармейскими фуражками, засыпанными багряными осенними листьями. Фома сбросил узел так, что в нем громко заохало, и бегом бросился вниз. Схватил фуражки, повертел в руках и медленно положил на место. Рывком снял с головы потрепанную фуражку и застыл в последнем прощании.
— Ты что, Фома, умаялся? Так отпусти меня…
— Эх, гады, каких ребят сгубили, ты посмотри только, каких людей положили, — горестно говорил Харин, забывая, что земляк его крепко увязан в брезенте и не то что смотреть — пошевелиться не может.
— Господи, прости меня грешного, теперь наверняка убьют.
Фома поднял наган. Над могилой раздался еще один прощальный выстрел.
— Господи пресвятый, господи, — молился Семен.
Харин натянул глубоко на лоб фуражку и взялся за узел:
— Сам пойдешь, что ли?
— Пусти, теперь меня окончательно к стенке, хотя и, видит бог, не виноват, разу не стрелял…
Фома взвалил земляка на плечи и побрел дальше. Фуражки он узнал. Ибрагимов, герой-парень, душа человек, песельник… И еще Иванчук. Тоже старый разведчик.
— Вернемся, им памятник поставим! — Харин оглянулся, запоминая место.
Глава десятая
Отряд карателей собирался выходить из Краснинки, в конце дня.
Пожалуй, Покатилов и сам не мог бы объяснить, почему перед уходом отряда он решил поговорить наедине с Наташей. Истосковался по женскому обществу или просто захотелось оправдаться перед девушкой в чем-то?
Поручик напряженно думал, пытаясь понять, почему Наташа переменилась к нему. Ведь в Москве они были добрыми знакомыми, и Покатилову временами даже казалось, что он неравнодушен к девушке и что она встречается с ним охотнее, чем с другими…
Может быть, все началось после того, как он расстрелял на ее глазах трех красных? Но ведь это так обычно… Война. Или Наташа «порозовела» в этой глуши за то время, пока здесь хозяйничали красные? Если так, то тем более ему необходимо встретиться с ней и постараться доказать, что она не права, что красные — это не люди. Ведь не станет же она протестовать, когда стреляют в бешеную собаку? А коммунистическая зараза не что иное, как бешенство, и если Наташа… Нет, это невозможно, дочь таких уважаемых родителей. Просто между ними пробежала вчера черная кошка, и все легко и спокойно разъяснится, надо только быть с ней полюбезнее. Что может быть лучше легкого, остроумного разговора на лоне природы, над романтичным старым прудом!
Поручик спустился к пруду. Там девушки не было. Но слева, из небольшого овражка, донесся вдруг слабый шелест ветвей. Покатилов пошел туда и скоро заметил светлое платье Наташи, мелькавшее между бурыми стволами деревьев. Она выбралась из оврага и шла по едва заметной тропинке, ведущей в глубь парка.
«Куда она идет? — удивился поручик. — Уже не на свидание ли? Неужели кто-нибудь из его офицеров?»
Деревья скоро поредели. Тропинка вывела на маленький холм. Покатилов увидел полуразвалившуюся избу, о существовании которой не знал. Наташа оглянулась — Покатилов присел за куст. Девушка вошла в дверь и, пропустив Джерри, тщательно прикрыла ее. Поручик на цыпочках подкрался к избе и прислушался. До его слуха донеслись голоса — Наташин и незнакомый мужской, молодой и приятный.
— Все в порядке. Никто меня не видел.
— А я так беспокоился за вас. Не нужно было ходить.
— А как же без горячего? В дорогу… Напрасно вы решили уходить сегодня. Еще рано, вы не поправились…
— Это необходимо, Наташа, А вы не хотите, чтобы я уходил?
Наступило молчание. Покатилов чуть шевельнулся, и Джерри, проклятый пес, глухо заворчал.
— Тише, ведь каратели опять в усадьбе, может, один из них бродит неподалеку, — прошептал мужчина.
— Не может быть. Они собираются уходить.
Однако Джерри продолжал злиться.
Покатилов едва успел отскочить к кустам и спрятаться, как дверь отворилась и выглянула девушка, придерживая собаку за ошейник. За ней в темной рамке двери возникло лицо мужчины, почти юноши. Он осторожно привлек к себе Наташу — так, по крайней мере, показалось Покатилову. На гимнастерке юноши виднелись петлицы.
Поручика словно током ударило. От внезапного приступа ярости он заскрежетал зубами. Красный, комиссар! И она с ним путается. Дворянка!
Но кто он — этот красный? Откуда взялся здесь, в глубоком тылу, где царствуют каратели и контрразведка? Раненый? Не из того ли отряда? И она ему носит еду… Ну подожди, комиссарская барышня! Хороша — развязала поясок на сене, в грязной избе.
Едва дождавшись, пока дверь, скрипнув, закрылась, Покатилов рывком поднялся на ноги и побежал к дому. План действий в его голове сложился мгновенно: он открывает Краснинскому глаза на поведение племянницы, требует, чтобы ее немедленно позвали, а когда девушка уйдет из избушки, арестовывает раненого комиссара. Это будет неплохое приобретение. В дивизии поручика, без сомнения, похвалят… А с девчонкой он знает, что сделать…
Свежая могила с красноармейскими фуражками осталась далеко позади.
Бойцы пробирались по оврагу молча. Ни шуток, ни смеха, только изредка вздохнет кавалерист и ответит ему другой скупым, протяжным, как вздох, «да»…
Давно привык Дубов к тому, что смерть вырывает из рядов то одного, то другого товарища. Он слишком много лет провел на фронте, слишком часто смотрел сам в глаза смерти. Часто он, как командир, шуткой старался разогнать уныние, горе, поддержать товарищей — ведь живым нужно жить.
Но Гришка, веселый и смышленый паренек, полюбившийся всему эскадрону, Гришка — совсем иное дело. Он только начинал жить, он даже толком не знал, за что борется, за что пошел на смерть… И ведь виноват в его гибели только Дубов: уступил, оставил в цепи, не послал к коноводам… Ну пусть Ибрагимов, пусть завтра сам Дубов — такова солдатская судьба. Но при чем тут мальчишка? Зачем?
