Сергей Михеенков - Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью
— Улюшка, — окликнула ее Зинаида, — это папка твой. Папа Саша.
— Саша, — сказала Улита и засмеялась.
Зинаида улыбалась. Зеленые глаза сияли глубиной, которая озаряет взгляд женщины, когда рядом мужчина. И он, и она понимали, что рано или поздно они перейдут ту зыбкую черту, которая хоть и удерживает пока, но уже почти незрима. После того, что произошло у родника, он не посмел даже притронуться к Зинаиде.
Он вдруг спросил себя, куда он едет? Что ищет в лесу? Но в следующее мгновение спохватился: надо передать посылку Анне Витальевне, справиться о здоровье детей, узнать, что привезти им в следующий раз? Не поехали бы они с Иванком, поехала бы Зинаида. А на дороге появились мины… Они нашли всего одну. Сколько их еще здесь осталось?
Если они встретят в лесу людей Юнкерна, «древесных лягушек» или казаков, придется стрелять. Как же не хочется! Как он устал стрелять в людей! Да еще здесь, откуда уже полгода как ушла война. У Иванка есть цель. Ему кажется, что, если он отыщет казака Кличеню и расправится с ним, то тем самым каким-то образом поможет сестре вернуться домой. В какой-то степени он прав: если здесь, в Красном лесу, действует зондергруппа, а Кличеня в ее составе, то, уничтожив диверсантов, они помогут нашим войскам быстрее продвигаться вперед. На Днепре сейчас идут бои. Захвачены плацдармы. Никто не ожидал, что атака правого берега начнется с ходу, без подготовки. Где-то там и его особая штрафная рота. Жив ли Кондратий Герасимович? Что с капитаном Солодовниковым? Он послал письмо Нелюбину. Интересовался, спрашивал и о других. Знал, что его весточку из госпиталя будут читать всей ротой. Но ответа не дождался. Письмо от Кондратия Герасимовича, если он жив, может, и пришло. Но теперь, из госпиталя в Подлесное, его перешлют не скоро. Пока припишут новый адрес, передадут обратно на почту, да пока будет плутать в пути… Правда, утешало, что до ноября оно все же дойдет, и ротные новости, пусть месячной давности, он все же узнает.
Нет, Иванок все же прав. Если зондергруппа здесь, ее надо каким-то образом хотя бы вытеснить отсюда. А если с группой остались и казаки… От этих можно ждать чего угодно. С прудковцами у них старые счеты. Тогда, позапрошлой зимой, они наверняка не всех прихватили. Кто-нибудь да ушел. Нагрянут, беды наделают. Иванок это понял давно.
Вскоре они вышли к сбитому самолету. Иванок внимательно обследовал останки «лаптежника» и сказал:
— Кто-то здесь уже побывал. После меня. — И указал на зияющие дыры на плоскостях и на боках самолета. — Этого не было.
— Ты думаешь, один из Прудков сюда ходишь?
— Из Прудков — один. Не ходят наши в Красный лес. Боятся. После того, как бабка Верка с коровой подорвалась, никто в лес ни ногой.
— А почему саперов не вызвали?
— Дядя Петя вызывал. Были они здесь. Неделю жили. И саперы, и трофейщики. Они поля разминировали. Две машины боеприпасов увезли. Когда немцы здесь стояли, минные поля были везде. Особенно они боялись леса. И противотанковых понаставили, и «лягушек».
— А в лесу? Мины на дороге их работа?
— Точно не знаю. Но вряд ли. В лес они вообще не совались. Саперы много мин обнаружили по опушке и в поле. Дорога была чистой. Я по ней ходил. Бабка Верка подорвалась в поле.
Дальше пошли по просеке. Решили обследовать ее, не заминирована ли.
— Там, на берегу речки еще один самолет. Бомбардировщик. Тоже немецкий.
Просека оказалась чистой. Никаких следов они здесь, кроме старых отпечатков конских копыт, не обнаружили.
— На хутор кто ездил? Ты? Или Зинаида?
— И я, и Зинка. По очереди.
— Кто еще в Прудках знает о Сидорятах?
— Все знают.
— А не проговорятся?
— Нет, не проговорятся. У нас это не принято.
Когда выбрались на высотку, откуда открывался обзор и на запад, в сторону озера Бездон, и на север, где проходила Варшавка, а Красный лес переходил в Черный, Воронцов вытащил из полевой сумки бинокль и начал осматривать местность. Иванок некоторое время терпеливо ждал его, потом усмехнулся и тронул повод коня.
— Так ты их не увидишь, — сказал он, когда они уже спустились в пойму речки Вороны и пустили коней вдоль берега. — Что ж они, совсем дураки? Сюда вообще не пойдут.
— Ты прав. Их интересует, конечно же, аэродром. Сейчас там наверняка базируются бомбардировщики дальнего действия. Аэродромы подскока переместились ближе к фронту. Так что истребители и штурмовики взлетают с площадок, которые оборудованы там, возле Днепра, километрах в двадцати-тридцати от линии фронта. А тут — тяжелая авиация дальнего действия, которая работает и по тактическим целям и, что самое важное, по стратегическим. Для немецкой разведки — это особый объект. Ты Юнкерна в лицо знаешь?
— Нет. Но мы поймем, кто из них Юнкерн. — Иванок резко повернулся к Воронцову. — Голос его узнаю. Еще с той поры, когда он наш отряд выкуривал. Тогда он нас, а теперь мы его… Вот было бы здорово березки ему, гаду, завить.
Завить березки — партизанская казнь. Приговоренного ставили между двумя молодыми березками, нагибали к земле верхушки, и, привязав ноги, одновременно отпускали. Так расправлялись с полицаями и предателями.
— Юнкерн немец.
— Немец? Нет, не немец. — Иванок разговаривал короткими торопливыми фразами, после которых делал продолжительную паузу, прислушивался, приглядывался к местности — привычка, приобретенная во взводе конной полковой разведки. — Разговаривал по-русски чисто. Без акцента. Шутил, матюкался. Так немцы не умеют. — И вдруг спросил: — Саш, как ты думаешь, где сейчас Старшина и Владимир Максимович?
— А почему ты спросил сразу о двоих?
— Вспомнил обоих. Они же там, на Угре, вместе остались.
— А почему вспомнил сейчас? Думаешь, и они здесь?
— Не знаю. Все может быть. Но их голосов я ночью ни возле костра, ни в овраге не слышал.
Не хотел бы и Воронцов встретить здесь бывшего начштаба Владимира Максимовича Турчина и Георгия Алексеевича Радовского, человека еще более загадочного. Но Иванок прав: все может быть.
К концу дня они выехали к восточной оконечности озера Бездон и перешли вброд Ворону. Прозрачная, отстоявшаяся осенняя вода вытекала из озера ручейками, прорезая путь в плотном, спрессованном песке, смешанном с серым илом. Озеро, словно огромная чаша, переполняемая родниками, бьющими из глубины, исторгала часть воды, образуя настоящую речку.
Кони порой проваливались в ил, всхрапывали и шарахались по сторонам, пытаясь отыскать твердое место. Седоки их удерживали, правя на песчаную отмель. Наконец выбрались на берег.
— Смотри, — указал на середину озера Иванок, — кто-то на лодке плывет. И что он там сейчас делает?
— Нил. — Воронцов вскинул бинокль. — Нерет проверяет.
— На середине озера?
— На поплавках. Нерет держится в полводы. Чтобы не всплыл, он кладет несколько плоских камней. А чтобы не утонул, подвешивает его на поплавках из сосновой коры. Всегда видно, когда зашла рыба. Поплавки играют.
— Хитро придумал. Вот тебе и монах.
— Озеро его кормит. Да и монахом он был не всегда.
— А откуда берутся монахи? — как всегда неожиданно спросил Иванок.
— Из простых людей.
Иванок долго смотрел на озеро, на одинокую лодку, поблескивающую в заходящих лучах осеннего солнца. Он даже остановил коня, чтобы лучше видеть монаха Нила, который когда-то и не был монахом, а простым человеком из какой-нибудь деревни. И спросил:
— Саш, скажи мне вот что: вот монах живет, от людей ушел, молится, кормится ягодами, грибами, кореньями и рыбой. В чем же смысл его жизни? Чтобы от людей прятаться? От войны?
— Смысл его жизни? — Воронцов остановился рядом. Опустил бинокль. — Наверное, в молитве и есть.
— В молитве? А о ком он молится?
— О нас.
— О нас? Зачем мы ему? Он что, просит бога за нас? Молитва — это же просьба? Так ведь?
— Просьба. Перед богом.
— Перед богом?
— Да, перед богом. Нельзя же просить в пустоту.
— А мне кажется, что все это от страха.
— Конечно, от страха. У нас в роте курсант был, Краснов. Он перед боем всегда молился. А в штрафной — сержант Численко, тоже верующий. Они по-настоящему молились. В угол окопа не прятались. И всегда — за всех. Никогда я не слышал, чтобы кто-то из них перед боем за себя просил. За всех. Только за всех. Такая молитва скорее доходит до бога.
— Ты что, веришь, что бог есть?
Воронцов ничего не ответил. Иванок снова спросил:
— И что, жив тот курсант? Краснов. А сержант жив?
— Численко, может, и жив. Хотя… Он в телеге сидел, когда мина рванула. А Краснова я похоронил два года назад. Тут, недалеко. Могилка, наверное, уже заросла. Вряд ли найдешь ее теперь. В лесу закопали. У дороги.
— Вот видишь. Не помогла ему его молитва.
— Как не помогла? Помогла. Он же за всех нас перед богом просил. Умер на наших руках. Мы его похоронили. Не бросили.
