Богдан Сушинский - Жестокое милосердие
Усевшись на дождевик, Беркут привалился плечом к одному из них и незаметно для себя задремал. Очнулся же от того, что ясно услышал голоса. Группа людей приближалась к перевалу не по тропам, а вдоль гребня возвышенности — очевидно, она сбилась с пути и теперь искала удобного места для перехода. Еще не видя этих людей, Андрей негромко окликнул Арзамасцева, но, так и не получив ответа, начал прокрадываться по гребню как бы навстречу группе.
Говорили по-польски. Короткие невнятные фразы, чертыхание… Неужели Корбач успел сагитировать в их группу нескольких ребят из села? Тогда что это была за стрельба? Отбили арестованных?
— Внимание! — крикнул он по-польски, когда голоса начали доноситься из-под скалы, за вершиной которой он затаился. — Всем стоять на месте! Одному подняться сюда!
На несколько мгновений шаги замерли, а голоса умолкли.
— Беркут?! — вдруг услышал он взволнованный уставший голос Анны. — Пан лейтенант-поручик?! — появилась она из-за огромного валуна, возле которого потоки дождевой воды пробили себе довольно широкое, еще не просохшее русло.
— Верно, это я. Кто с тобой? — перешел Андрей на немецкий, поскольку его познания польского завершались двумя-тремя фразами.
— Спустись. Ранен Сигизмунд.
— Кто с вами?
— Свои, поляки.
— Поляки — еще не значит, что свои, — проворчал Беркут, наученный горьким опытом общения с местным населением.
Сигизмунд лежал на плащ-палатке. Он был без сознания. Приподняв полу шинели, которой был укрыт парнишка, Андрей вместо бинтов увидел узел каких-то окровавленных тряпок, обволакивавших его оголенное тело.
«Ранение в бок. Потерял много крови. Судьба его решена», — понял лейтенант.
Трое изможденных, давно не бритых мужчин, с винтовками за плечами, одетых в рваную гражданскую одежду, стояли у ног раненого и виновато смотрели на рослого, могучего телосложения человека в мундире обер-лейтенанта. Чуть в стороне устало присели на камень Корбач и выбившаяся из сил Анна.
— Зачем вы несете его сюда? — спросил Беркут по-польски этих троих. — Разве спасение здесь, а не в ближайшем селе?
— В ближнем селе немцы. Много немцев, — ответил один из них, смешивая украинские и польские слова. — Они окружили село. Облава. Вывозят парней и девчат в Германию. В том селе, где были ваши, немцев пока что нет. Но до него далеко.
— Да, мы попытались было нести его к этому селу, — вставил Корбач. — Но встретили перепуганную женщину, вырвавшуюся из оцепления, чтобы переждать облаву в лесу.
— Значит, его ранили в лесу? По дороге сюда?
Корбач и трое изможденных крестьян виновато переглянулись.
— Они тоже убили одного нашего, — мрачно произнес высокий приземистый бородач, который, очевидно, был у них командиром. — Так что мы, пан Беркут, квиты. Корбач, — кивнул он в сторону бойца из группы лейтенанта, — был в немецком мундире, он шел первым. Кто мог знать?
— Все верно, лейтенант, мы с Анной сразу же бросились на землю, — продолжил его рассказ Корбач. — А он, — кивнул на раненого, — видно, решил, что земля слишком сырая для него. Начал отступать, отстреливаться…
— …И отвоевался, — появился за спиной у Беркута Арзамасцев. — К этому все и шло.
— Понятно. Вместо того чтобы распугать немцев, вы начали бить друг друга. Хорошо воюем. Корбач, Кирилл и… Кто из вас посильнее?… Берем раненого и бегом к машине. Там есть несколько перевязочных пакетов. Попытаемся спасти.
Однако спасти Сигизмунда не удалось. Пуля прошла навылет, оставив в худеньком теле две уродливые раны, из которых упрямо вытекали остатки жизни. У машины Беркут промыл их подогретой в котелке водой, перебинтовал и хотел отвезти парня в ближайшее село, где мог оказаться фельдшер. Но Корбач, которого он послал разведать единственный путь, ведущий из этой каменной западни к дороге, сказал, что низина за плато превратилась в непроходимое болото, и о том, чтобы пробиться через нее на машине, не может быть и речи.
— Да и не довезем мы его, — добавил старший среди «лесных мстителей», как называла себя эта группа польских партизан, Тадеуш Гандич. — Мучиться ему уже недолго. Пусть полежит, отдохнет перед «дальней дорогой»…
Через час Сигизмунд очнулся, попросил пить, а отпив несколько глотков из фляги, которую дал ему Корбач, узнал Беркута и дотянулся рукой до его руки:
— Спасите меня, пан поручик, — молитвенно прошептал он. — Вы можете. Вас учили, вы все можете… Спасите меня, пан парашютист… Бог отблагодарит вас за меня. Я хочу жить. Я научусь воевать. Я сам виноват. Я научусь…
— Что значит «научусь»? — резко спросил Беркут, понимая, что еще минута такой мольбы, и он уже не в состоянии будет сдержаться. — Там, в лесу, когда вы напоролись на засаду, ты хорошо дрался. И немца убил, и спас Анну и Корбача.
— Убил?… Немца? Это правда: спас? — пробежала по лицу парнишки то ли судорога, то ли едва уловимая улыбка.
— Конечно, спас, — уже твердо продолжал лейтенант. — Они здесь. Анна помогала перевязывать тебя. Ты видишь их?
— Вижу, — чуть громче ответил раненый, хотя глаза его оставались закрытыми. — Вижу. Я буду жить, пан поручик? Я буду?…
— Этого я не знаю. Но знаю, что сейчас ты должен быть мужественным.
— Вы правы, я обязан быть мужественным, этого требует клятва организации «Орлы Полонии».
— Вспомни, что ты — солдат великой Польши, и что умирать нужно так же мужественно, как и жить.
— Святая правда, пан поручик, умирать нужно мужественно…
— Как и жить, — уточнил Беркут.
— Я научусь, — последнее, что сумел сказать парнишка, который в свои семнадцать лет решил возглавить народное восстание, чтобы, освободив Польшу, возродить в ней королевскую власть.
Вот только вряд ли Польша когда-нибудь узнает, с какими помыслами шел на смерть человек, чье пристанище окажется одной из неизвестных лесных могил.
— Если нет возможности вернуть человека к жизни, нужно помочь ему мужественно умереть, — произнес Беркут, пытаясь оправдать перед собой и товарищами собственное бессилие. — Кажется, нам это удалось, парень умер достойно.
Беркут сам выбрал более или менее сухую, окаймленную тремя молодыми соснами каменистую ложбину, вместе с бойцами поднес к ней тело Оржецкого, и сам хотел вырыть могилу, но один из «лесных мстителей», костлявый старик лет пятидесяти пяти с искореженной увечьем челюстью, единственный из троих, кто до сих пор не проронил ни слова, вдруг отстранил лейтенанта и опустился перед мертвым на колени.
— Уйдите все. Сам отмолюсь над ним и сам похороню. Это моя пуля. Мой грех. Хотел замолчать, но не смогу… Позвольте хоть так искупить его.
Пока Орчик — так звали этого «мстителя» — не вернулся, все молча сидели у костра, над которым висели три котелка. В эти котелки было брошено все, что Корбачу и его спутникам удалось раздобыть в селе: несколько ломтиков хлеба, огрызок подсолнечной макухи, две горсти овсяной крупы.
А пришел он, когда партизанский эрзац-суп был сварен и даже успел остыть. Положил на плащ-палатку свою флягу, а сам сел в сторонке, на камень и, пока партизаны поминали остатками водки душу погибшего и заедали ее эрзацем, вслух, надрывно, словно правоверный у гроба Господнего, молился. Все попытки уговорить его поесть вместе со всеми ни к чему не привели.
— Месяц назад точно так же кто-то убил в лесу его сына, — объяснил Гандич, прислушиваясь к этой молитве-исповеди. — Надо ж такое: ровно месяц, день в день.
— Это произошло в бою? — спросил Беркут.
— Считай, что в бою. Хотя какое это имеет значение для отца?
— Это всегда имеет значение — как и во имя чего погиб твой сын или твой отец, — не согласился лейтенант.
— Может, ты и прав.
— Как это произошло? Вообще-то, я не люблю воспоминаний, но иногда стоит пересказать историю гибели близкого тебе человек, поскольку это действует как исповедь.
— Сын тоже был в нашей группе и его тоже звали Сигизмундом. Да и лет ему было не больше, чем вашему. На посту стоял, за триста метров от землянки. Вот так, Езус Мария…
— Значит, погиб все-таки, как подобает солдату.
— А старик Орчик до сегодняшнего дня ни разу в человека не выстрелил, слишком уж верующий. За повара у нас был, продукты выменивал, а в бой никогда не встревал. Только когда увидел простреленную голову сына — поклялся отомстить. И вот, «отомстил»… На его месте я не то что молился бы, а волком выл.
20
Судя по карте, они находились уже где-то невдалеке от пограничного польского села. Дальше начиналась земля Украины, и отроги видневшихся вдали гор уже были Украинскими Карпатами.
Беркут понимал, что границы как таковой сейчас не существует и что, ступив на украинскую землю, они ничуть не облегчат свое положение: там тоже враг, там тоже любая рощица может огрызнуться автоматным свинцом, и, поди знай, кто в засаде: немцы, полицаи, партизаны… И все же он стремился туда, за эту условную черту, почти ностальгически ощущая близость родной земли, на которой рана кажется не такой мучительной, а смерть — не такой бессмысленной и жестокой.
