Андрей Дугинец - Стоход
Гриша сидел на березовом пеньке и слушал эту музыку утреннего леса. Он так размечтался, что не заметил, как сзади кто-то подошел и руками закрыл ему глаза.
По тонким ласковым пальцам Гриша сразу же узнал Олесю, вскочил. Девушка стояла перед ним босая, в голубеньком вылинявшем платье. Гриша восторженно спросил:
— Олеся, ты слышишь, как поет лес?! Слышишь?
— Ты как та чуткая скрипочка, — тихо ответила девушка. — Тебе не только лес, а и вода в озере, и трава на лугах, и даже капли дождя — все тебе поет.
— Когда я стану настоящим музыкантом, — Гриша говорил это, мечтательно глядя в глубь леса, пронизанного яркими лучами солнца, словно золотыми струнами, — я обязательно научусь играть песни нашего бора. Нигде лес не поет так хорошо, как у нас.
Олесе хотелось возразить: как можно судить о других лесах, если ты в них не бывал. Но жалко было разбивать сладкие грезы друга, потому что и ей они были дороги. И она тихо, протяжно запела «Барвиночек» — любимую песню Гриши.
Пересчитав коров, пасшихся вдоль опушки, Гриша вслед за Олесей вышел на широкую поляну, окруженную старыми мохнатыми елками. Высокая густая трава здесь чуть заметно волновалась. Огромные кремово-белые цветы медуницы, разомлевшие под лучами утреннего солнца, источали медово-теплый аромат, от которого сладостно и угарно щекотало в носу.
Олесе захотелось побегать по траве. Она шлепнула Гришу по плечу:
— Догоняй!
Гриша мгновение постоял в нерешительности и тоже пустился по росистой траве.
Быстро сверкая пятками и полными розовыми икрами, Олеся то бежала прямо и звонко смеялась, то, подпустив Гришу совсем близко, вдруг круто поворачивала. На неожиданных поворотах трава под босыми ногами скрипела, как мокрое стекло, когда проведешь по нему пальцем.
В какой-то счастливый миг он угадал намерение подруги, кинулся навстречу, и они столкнулись лицом к лицу. Раскрасневшиеся, запыхавшиеся, ухватились за руки.
— Ну, все! — мягко высвобождая руки, сказала Олеся. — Теперь ты беги!
Но Гриша никуда не собирался бежать. Он смотрел на Олесю и не мог оторваться, словно видел ее впервые.
Иссиня-черные, до половины расплетенные косы тяжело повисли на грудь. Красные и сочные, как слипшиеся смородинки, губы чуть приметно вздрагивали, чего-то ждали.
Гриша неожиданно схватил ее за плечи, привлек и рывком поцеловал.
Олеся звонко шлепнула его по щеке и снова убежала.
Остановившись на середине поляны и спрятав лицо за пушистым цветком медуницы, она громко, чтобы заглушить смущение, запела что-то неопределенное, но вызывающе веселое. Голос от волнения срывался, но она пела все громче, все задорней.
Гриша с минуту стоял на месте. Его удивил какой-то незнакомый радостный страх, появившийся после поцелуя. Он не знал, что делать, и не отрываясь смотрел на Олесю.
Вдруг, как вихрь, Гриша сорвался с места. Ему захотелось еще и еще раз поцеловать эти огненно-спелые смородинки.
Подпустив его совсем близко, Олеся бросила ему в лицо горсть белой цветочной кашки, а сама легко, как горлица, метнулась в сторону.
— Ну, — крикнул Гриша, — теперь держись!
Но в это время на конце поляны громко, протяжно затрубила корова.
Олеся вздрогнула, вспомнив, что шла совсем не затем, чтобы резвиться и бегать. И виновато опустила голову.
Гриша понял, что радостная минутка, которую оба только что пережили, улетела, как птица из открывшейся клетки.
— Олеся, что с тобой? — спросил он с участием. — Маму жалко?
Олеся закусила губку и, отвернувшись, начала растирать ногой траву. И вдруг, едва сдерживая рыдание, сказала:
— Мама не разрешает больше ловить рыбу.
— Почему? — убитым голосом спросил Гриша.
Олеся заплакала. Сорвалась с места и побежала. Гриша догнал и, схватив за руку, остановил ее под огромной сосной. Олеся отворачивалась и плакала навзрыд.
— Ну, что случилось? Почему не разрешает?
— Не разрешает, и все, — с трудом ответила девушка.
Почувствовав, как сразу ослабли пальцы Гриши, высвободила свою руку и пошла прочь.
Гриша молча смотрел ей вслед. Бледно-голубое платье, как ручеек в густом лесу, мелькало то там, то тут. Вскоре оно растворилось в сизой дымке, мревшей в глубине леса.
Старый сосновый бор сумрачно молчал, словно и не было здесь никогда веселого смеха.
Где-то у самой верхушки сосны со звонким треском обломился пересохший сучок. И опять нависла тоскливая, сосущая сердце тишина.
Гриша стоит на высоком красном столе и играет на маленькой золотой скрипке. А кругом толпа, как на базаре. Кто слушает молча, кто плачет. А кто-то тихо стонет и время от времени шепчет:
— Гриша, помоги, помоги…
Гриша перестал играть. Прислушался, и вот уже нет вокруг него никакой толпы, а только речка. И Олеся, стоя в лодке, вынимает наставку, в которой бьется черная пудовая щука. Бросив золотую скрипку, Гриша бежит на помощь Олесе. Но вдруг за спиной слышит стук в дверь. Где ж там дверь? Никакой двери и не видал. А стучат. Все громче и настойчивей.
— Сейчас! — силится ответить Гриша, но лишь мычит сквозь сон и поворачивается на другой бок.
А стук повторяется настойчивее и громче. Наконец Гриша просыпается. В ворота сарая и на самом деле кто-то вовсю барабанит кулаками.
— Гришка, открой! Скорей! — слышится тревожный, сдавленный шепот.
— Санько?! — Гриша кубарем слетел с сеновала и — к воротам. Отдернул засов, высунулся в сырую непогожую тьму ночи. — Откуда ты?
— Хватай палку. Бежим! — торопил Санько. — Учителя хотят обокрасть.
— Что ты?
— Сам видел, кто-то полез на чердак.
Выхватив из плетня по палке, друзья огородами помчались к дому учителя.
С тех пор как Санько ушел на заработки, Гриша его не видел. Ходили слухи, вроде Санько так разбогател, что купил сапоги и каждый день ест хлеб и запивает лимонадом. Только один дед Конон недоверчиво качал головой: плетете, мол… И вот он, Санько. В том же полотняном пиджачке, теперь уже изодранном в клочья. И даже не в постолах, а совсем босой.
Перепрыгивая через плетни и заборы, друзья взбудоражили всех собак. Гриша понял из торопливого рассказа друга, что тот ничего не заработал у Мейзеля, а только обносился. Платил хозяин половину того, что платят на других фанерных фабриках. Рабочие не вытерпели, разбили фабрику и разошлись. Отправился домой и Санько. В Морочну он вошел вот только сейчас. Проходя мимо старой хаты Ивана Гири, где жил теперь учитель, заметил, что кто-то лезет на чердак. Но лишь подойдя к Гришкиной хате, он догадался, что учителя хотят обокрасть или поджечь.
Возле дома учителя было тихо, темно. Притаившись под глухой стенкой и посматривая из-за угла на чердачную дверцу, ребята долго прислушивались. Собаки от злости рвали цепи и заливались так, словно в каждый дом лезло по шайке воров. Но мало-помалу они успокоились, и на селе стало тихо. Тесно прижавшись друг к другу и держа наготове палки, ребята босиком стояли па раскисшей от бесконечных сентябрьских дождей студеной земле. Ноги коченели. Зубы стучали. А с чердака никто не спускался.
— Сань, давай разбудим учителя и все расскажем, — не вытерпел Гриша.
— Выдумал! Скажет, вдвоем одного побоялись. Да и неловко ночью беспокоить!
— Сам пойду, я у него уже три раза был. Стой тут, следи за чердаком…
Гриша пробрался к двери. И только потянул веревочку щеколды — дверь открылась. Он вспомнил, что этот дом не запирается на ночь, потому что к Анне Вацлавовне днем и ночью приходят люди за медицинской помощью.
— Пане учитель! — прошептал Гриша.
Проснулась Анна Вацлавовна и подбежала к двери.
— А? Заболел кто-нибудь? Где?
— Нет, никто не заболел. Это я, Гришка Крук.
— Что случилось, Гришутка? Сейчас я зажгу лучину.
— У вас на чердаке воры!
— Воры? Что ты, милый! У нас и в доме воровать нечего, не только на чердаке.
Проснулся и Александр Федорович. Жена объяснила ему, в чем дело. Зажгла лучину. Накинув плащ и на босу ногу натянув сапоги, учитель вышел с Гришей во двор.
— О, да вы вдвоем, — сказал он, заметив прижавшегося к стенке Санька, — и оба босые? Сейчас же в комнату, на печку.
— Пане учитель, возьмите палку, — стуча зубами, предложил свое оружие Санько.
— Марш в комнату! Управлюсь без палки.
Анна Вацлавовна посадила ребят на лежанку греться, а сама тоже вышла.
Учитель возвратился не скоро. Когда вошел, сразу же раздул огонь в коминке, бросил на стол кучу книг и газет. Бледный, расстроенный, он повернулся к ребятам:
— Спасибо, что разбудили… Только жаль, что вы еще несовершеннолетние и не можете быть свидетелями. Кто-то подбросил нам книжки, за которые можно угодить в самую Картуз-Березу.
— Но все же, если что случится, сошлемся на них, — взволнованно говорила Анна Вацлавовна. — Мол, ребята видели, как кто-то лез на чердак.
