Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.
— Так зачем вы все-таки приезжали к брату в Песчанку? — уже в который раз устало спрашивает оперуполномоченный.
— Говорила ведь… Навестить. Брат он мне или кто? Соскучилась.
— Кончайте юлить, Марфа Ниловна! — сердится следователь. — Кажется, вам ясно доказано, что нам отлично известны ваши истинные отношения с покойным братом. Что это за внезапная вспышка любви? Впервые за пятнадцать лет отправиться к Студенице в полевую партию… А какова истинная цель вашего визита?
— Никакая. Навестить. — Следует всхлип. — Да уж не отвяжешься от вас… Денег хотела занять. Женщина я одинокая, бедная…
— Тем не менее за последние месяцы умудрилась положить на сберкнижку более пятнадцати тысяч рублей. Кто вам их дал?
— Мне? — Голос женщины звучит испуганно. — Никто не давал. Кто это даст?.. Кому я нужная? Сын на фронте, муж помер, брата нету…
— Значит, вы приезжали к брату за деньгами, — констатирует оперуполномоченный. — Несмотря на то, что в ранних показаниях называли его голодранцем. Имея к тому же крупную сумму на книжке…
— Да чево вы ко мне пристали? Чево вам от меня надо?..
— Зачем вы приезжали к брату? Откуда у вас появились столь солидные доходы?
— Откудова… Думаете, воровка я? Накося, не поймаете! — В голосе Марфы Ниловны звучит откровенная злость. — На складе утильсырья работаю. Там нечего воровать. А ежели какая рубашонка али штаны попадутся подходящие, так собственными руками штопаю…
Бурлацкому становится совсем скучно. Бесполезная трата времени. Мелкая спекулянтка. Приспособленка. Органы милиции почти ежедневно задерживают возле санпропускников, где переодевают в военное мобилизованных, таких вот торговок, с небольшой приплатой меняющих различное носильное тряпье на более или менее добротную одежду. Многих толкает на это суровая военная нужда, но есть и ловкачи, открывшие здесь золотую жилу. Такие дельцы ведут дело шире: завязывают дружбу с кладовщиками армейских вещевых складов, со старшинами карантинов и пересыльных пунктов. Тряпье там нужно лишь для счета, а спекулянт добрую вещь несет на рынок…
— Так зачем вы все же ездили в Песчанку?
— Зачем, зачем… Разжуй да в рот положь! Ветошь привезла. Хотела на списанные шмутки сменять. Им ведь все равно — лишь бы по весу… И работы лишней не делать.
Бурлацкому представляется, как к утомленному, продрогшему Студенице заявилась сестра с мешком тряпья… Конечно, так и было. Списанные спецовки и постельное белье полагается изрубить и изорвать в присутствии специальной комиссии. А потом оприходовать как обтир. Народу же в отряде — раз, два — и обчелся! Кого включать в комиссию, кому рвать и стирать обноски? Ясное дело, жадная старуха рассчитала верно.
— И что же, обменяли?
— А куда денется? Поартачился, поругался… — И опять завсхлипывала: — За что на меня такая напасть? Ить не воровка. Не все равно им, какими тряпками свои железяки обтирать… Думаете, сладкое дело их ремехи стирать да чинить? Как бы не так!
Бурлацкому ясно: надо кончать допрос — к смерти Студеницы эта базарная пройдоха отношения не имеет.
* * *В геологическом управлении старшего лейтенанта ждет очередная неудача. Получив от нормировщиков пачки старых сменных рапортов Песчанского отряда, он долго листает их, но почерка, сходного с тем, что в тетрадке, обнаружить не может. Проходит час за часом, растет гора просмотренных рапортов, а результат прежний — не видит Бурлацкий нужного почерка.
Задумывается. Рапорт должен заполнять и подписывать сменный мастер. Поскольку ничего обнаружить не удается — значит, почерк в тетрадке принадлежит не сменному мастеру. Тогда кому? Механику, шоферу, коллектору? Но таких специалистов у Студеницы не было…
Бурлацкий вспоминает то, уже далекое время, когда сам работал гидрогеологом. В ту пору существовали точно такие же порядки. Впрочем, помнится, старые мастера, к которым рабочими ставили более грамотных мальчишек, предпочитали, чтобы рапорта заполняли эти мальчишки, а они, сменные мастера, лишь подписывали. Так что из того? Не заставишь же всех бывших мастеров и рабочих отряда Студеницы писать диктант! Нежелательно.
Но все же выход надо найти. Любой работник так или иначе оставляет после себя собственноручно написанные документы. Хотя бы то же заявление о приеме на работу, или какую-нибудь анкету… А что еще? Расписывается в платежных ведомостях, расходных ордерах…
Осененный догадкой, Бурлацкий возвращает рапорта нормировщикам, а сам спешит в бухгалтерию. Требует у расчетчиков старые авансовые отчеты по Песчанскому отряду.
И опять перед глазами мелькает документ за документом. Сидя в пустынной камералке, Бурлацкий все-таки прячет тетрадку под бумагами, а сам сравнивает, сравнивает… До тех пор пока не начинает рябить в глазах. Заставляет себя откинуться на спинку стула, хочет думать о другом. Получается плохо. Наверное, оттого, что, помимо дела, думать Бурлацкому почти не о чем. Правда, где-то в Караганде живут мать, сестра и отчим, но это очень далеко. И во времени, и в пространстве…
Отца Николай не помнит. Сибирский крестьянин-переселенец, в гражданскую войну он погиб от пули белогвардейца-кулака. Мать поехала в родные края — под Вологду. Через несколько лет вышла замуж за приезжавшего в отпуск донецкого шахтера. Уехала. Николай остался у бабушки.
Только и сохранилось в памяти — старая кривобокая изба на косогоре, морщинистое, доброе лицо бабки Агриппины да сельское стадо, при котором каждое лето он состоял подпаском. И еще классные комнаты: сначала в сельской школе, потом в интернате, потом на рабфаке, потом в институте…
Кажется, всю жизнь только то и делал, что учился. После института учился практической работе в поле. Только-только освоился — был направлен с комсомольской путевкой в органы госбезопасности. И опять учеба. Учился и военному делу вообще, и караульной службе, и оперативным навыкам, и еще многому-многому… Все время под чьим-то началом, под чьим-то руководством, все время в учениках. Лишь теперь первое самостоятельное задание. И как-то не хочется думать ни о чем, кроме него.
Жены нет. Нет и невесты. Почему-то не получались и не получаются у Николая дела по сердечной линии. Были мелкие романы, серьезного ничего не было. И вспомнить не о чем. Давно ушла из жизни добрейшая бабка Агриппина. Фотографии ее у Николая нет, и он, грешным делом, начал забывать, какой она была. Знает: лицо было морщинистое, ласковое… И все. И ничего больше. А мать так больше и не приезжала. Прислала пять лет назад в родную деревню из Караганды — куда перевели мужа — фотографию и замолкла на том. С карточки глядят коренастый усатый мужчина с веселым лицом, полная курносая женщина и голенастая пучеглазая девчонка — сестра. Обыкновенные, но в то же время вроде бы совершенно посторонние люди. Даже адреса их нынешнего не знает Николай. Некому послать подарок или хотя бы перевод с получки. Собственно, при желании можно бы раздобыть адресок, но что-то мешает сделать это. Не то времени не хватает, не то настойчивости… Скорее всего — желания. Как ни говори, а люди они Николаю Бурлацкому в самом деле чужие. Ни копейкой, ни посылкой, ни добрым словом не помогли в сиротстве. Впрочем, Николай претензий не имеет. С мальчишества привык быть самостоятельным. К тому же все, кто знал отчима и мать, отзывались о них неплохо… Может, и в самом деле не знали, что еще в тридцатом году остался тринадцатилетний Николка один-одинешенек…
Сейчас, ясное дело, ни мать, ни отчим (о сестре — интересно, с какого она года? — и говорить нечего) даже не подозревают, где служит и что делает он, когда-то брошенный ими Николай Бурлацкий. Но это не столь важно. Важно другое: кто все-таки писал в тоненькой студеницинской тетрадке? Через этого человека лежит путь к разгадке всей песчанской трагедии.
И вновь мелькает документ за документом — бесчисленное количество строк и подписей. Все же много порождается писанины даже крохотным буровым отрядом, в котором нет ни одного канцелярского работника! Но… Стоп! Что это? Вот они — похожие буквы. Посторонние мысли вон. Главное — не торопиться.
Бурлацкий неторопливо роется в пачках документов. Уже не вглядывается в строки. Ищет определенную фамилию. Вот перед ним три авансовых отчета. Так и есть. Ошибки быть не может. Почерк Коротеева!
Коротеев? Каков он из себя? Фамилия знакомая, но лица буровика Бурлацкий вспомнить не может, хотя отлично знает, что не раз видел сменного мастера в казарме. Впрочем, теперь это не имеет значения. Теперь этот неприметный Коротеев никуда не денется.
Чувствуя огромное, опустошающее облегчение, Бурлацкий поднимается со стула, с наслаждением потягивается, улыбается своим веселым мыслям: как-то крякнет железобетонный Селивестров, когда узнает новость!