Богдан Сушинский - Гибель адмирала Канариса
— Почему «нас с вами»? — ловил его на слове Шелленберг. — Мы-то с вами какое отношение ко всему этому имеем?
— И нас с вами — тоже, генерал, тоже.
— Разве что в смысле круговой поруки, — скептически проворчал бригадефюрер. — Чего в СС, насколько я знаю, до сих пор не практиковалось.
— До сих пор — да, не практиковалось…
— Тогда кто заинтересован в создании прецедента? И вообще, следует ли воспринимать обвинение Канариса в шпионаже всерьез?
«Мельник» рейха недовольно покряхтел, что напоминало всхрапывание остановленной на полном скаку лошади. Он не ожидал, что Шелленберг захочет схлестнуться с ним.
Поняв, что речь идет об обвинении в шпионаже самого Канариса — о подозрениях, возникавших вокруг адмирала, словно грозовые тучи, барон уже был наслышан, — Фёлькерсам предпочел тотчас же оставить кабинет. Причем сделал это почти на цыпочках, словно побаивался, что до Мюллера может долететь стук его армейских подков.
— О том, что обвинение это следует воспринимать всерьез, вы узнали еще из уст покойного Гейдриха. Вам известно о расследовании по делу, касающемуся «Черной капеллы».[26]
— Я помню об этом нашем разговоре с начальником главного управления имперской безопасности, — как можно официальнее подтвердил Шелленберг. — Но совершенно непонятно, почему вдруг мы возвращаемся к нему почти четыре года спустя.
— Только что вы говорили о витающих в этом здании духах. Так вот, можете считать, что на сей раз ожил дух убиенного шефа СД Рейнхарда Гейдриха.
— Говорят, это не первый случай, когда в штаб-квартире СД возрождается тень Гейдриха. Но всегда некстати.
— Не богохульствуйте, генерал.
— В мыслях не было.
— И немедленно зайдите ко мне. Лучше будет, если мы обсудим ваше задание с глазу на глаз.
Когда Шелленберг положил трубку, гауптштурмфюрер Фёлькерсам попытался было войти в кабинет, но, опасаясь столкнуться с решительно направлявшимся к двери бригадефюрером, предусмотрительно отступил. И совершенно не удивился, когда тот прошел мимо него так, словно не заметил.
«Мюллер совсем озверел! Как старший по чину, он, конечно, может потребовать, чтобы я явился к нему в кабинет. Но задание?! — оскорбленно терзался Шелленберг духом сомнений. — С какой это стати Мюллер пытается давать мне задания? И вообще, с каких пор шеф гестапо решил, что ему позволено давать задание руководителю внешней разведки СД?!»
18
Адмирал проводил взглядом потянувшееся на север, в сторону Померании, звено бомбардировщиков, и мысленно перекрестился. Ничего, что каждый такой полет «коршунов люфтваффе» отдалял его от часа, когда безумие, именуемое войной, наконец-то завершится. Все-таки это были свои.
Впрочем, кто теперь у него «свои»? Похоже, что ныне он чужой для всех — бывших коллег и сегодняшних врагов; для тех, кто отмечал его чинами и регалиями в рейхе, и тех, кто, пребывая по ту сторону Ла-Манша, расценивал его восхождение всего лишь как продвижение своего платного агента…
Канарис ждал и одновременно боялся дня капитуляции, поскольку не знал, что ждет его за этой чертой запоздалого благоразумия. А еще он боялся, что фюрер и Кальтенбруннер не позволят ему дожить до капитуляции. Они не отдадут его в руки англичан или американцев, не говоря уже о русских. Конечно же, не отдадут! И не потому, что слишком уж ненавидят его, нет. На месте любого из них он тоже не позволил бы экс-шефу абвера, вместе со всеми его агентурными связями и имперскими секретами, оказаться во власти какой-либо иностранной разведки. Лучшее, что он мог сейчас предпринять, это скрыться в какой-нибудь из нейтральных стран или, в крайнем случае, затаиться где-нибудь в Альпах, в одной из глухих деревушек, под чужими документами, в глубоком подполье. Канарис прекрасно понимал, что бежать следует немедленно; тем не менее не бежал и даже не предпринимал ничего такого, что способствовало бы его бегству в будущем. Уже сейчас он вел себя как человек, давно смирившийся со своей обреченностью. Причем это было смирение человека, уставшего бороться за свою жизнь, потерявшего к ней всякий интерес.
Отставной шеф абвера в очередной раз взглянул на часы. Франк-Субмарина явно задерживался. Неспешно прохаживаясь по «каюте», словно предающийся мечтательным экскурсам в историю профессор — перед притихшей студенческой аудиторией, он неохотно и в то же время неотвратимо возвращался к тому дню, когда, после встречи с лейтенантом О’Коннелом, вынужден был отправиться в отель «Кордова».
Мата Хари встретила его, лежа в низкой полуовальной кровати. Руки разбросаны, полуоголенные ноги похотливо раздвинуты, подол платья «а ля кастильская цыганка» заброшен почти на живот, и складки его сливались с изгибами небрежно сброшенного аквамаринового сари, в котором она предавалась своим «храмовым ритуальным танцам». Причем нередко зрителем ее становился один-единственный человек — Маленький Грек Канарис.
— Как же долго вы добираетесь, моряк! — проговорила она, не поднимая головы и заставляя Канариса усомниться, за того ли, кого ждала, она принимает его.
— Опять вы не в форме, — проворчал капитан-лейтенант.
— Наоборот, только теперь я по-настоящему в форме.
Миниатюрный столик с графином вина стоял по ту сторону кровати, и Мата Хари дотягивалась до него, не меняя позы, захватывая бокал грациозным движением танцовщицы.
Почувствовав, что женщина и так уже слишком пьяна, Канарис решительно обошел ее лежбище и бесцеремонно изъял бокал из цепких пальцев.
— Прекратите накачиваться, Маргарет, — сурово пожурил он своего агента. И «колониалка» вдруг восприняла его бестактность с сугубо восточной покорностью, что случалось с ней крайне редко.
— А что мне еще остается делать? Вы вот уже третий день прожигаете жизнь в Мадриде, но только теперь соизволили навестить всеми покинутую и забытую.
— Всему свое время. И потом, я ведь прибыл сюда не для фиесты.
— Выражайтесь поточнее: вы прибыли в Испанию только ради меня, — приподняв ножку, она поиграла кончиками оголенных пальцев.
Канарис взял графин и принюхался к содержимому в нем. Все тот же разведенный водой кисловатый херес. Как испанцы могут литрами поглощать эту гадость?
— Почему вы оставили Париж, Маргарет?
— Он порядком надоел мне, — томно выдохнула «колониалка» и, приподняв грудь и сложившись в мостик, попыталась заглянуть в лицо германцу. Она заранее знала, что на него подобные игры впечатления, как правило, не производят, и все же предпочитала оставаться верной своим привычкам.
— Это не ответ. В Париже у вас был прекрасный салон, отличная клиентура и чудные отзывы в прессе. Там было достаточно болтливых генералов, государственных чиновников и дипломатов…
— Вы бы еще вспомнили о начальнике берлинской полиции бароне фон Ягове.[27]
— А кто убедил вас в том, что мы когда-либо забывали о щедротах обер-полицмейстера Берлина? — с явной угрозой в голосе поинтересовался Канарис. — Но разговор сейчас не о нем. Мы помогли вам снять отличный салон, укорениться в Париже, наладить связи с высшим светом, с бомондом Франции. Вы же все это попытались перечеркнуть одним взмахом своей избалованной ручки.
— Изощренной — так будет точнее.
— Поэтому я и требую, чтобы вы вернулись к себе в салон на бульваре Сен-Мишель.
— Там действительно все выглядело слишком успешным, — признала Маргарет. — Подозрительно, я бы даже сказала непозволительно успешным. Именно поэтому мне осточертела эта столица лягушатников.
— Эмоции меня не интересуют. Вы оставили свой салон без моего разрешения.
— В Испании болтливых генералов и дипломатов будет не меньше, — забросила ногу на ногу Маргарет и принялась ритмично покачивать ею, словно факир своей укротительской дудкой.
— Вы правы, их и здесь будет предостаточно, да только болтовня их Германию не интересует. Я даю вам неделю для того, чтобы ублажить своим присутствием местную публику, после чего вы опять вернетесь в Париж.
, — Это слишком маленький срок, — капризно произнесла Маргарет, поудобнее усаживаясь в постели. — Мадридцы и прочие испашки вам этого не простят.
— Не позже чем через неделю вы вновь объявитесь в Париже, — голос Канариса становился все более угрожающим, — объясняя свое отсутствие снисходительностью по отношению к мадридскому импресарио и условиями контракта.
С минуту Мата задумчиво молчала, затем, глубоко и безнадежно вздохнув, произнесла:
— Это уже невозможно, мой капитан-лейтенант.
— В принципе не приемлю подобных ответов.
— Чего вы добиваетесь, Канарис? Вы ведь прекрасно понимаете, что просто так во въезде в Англию мне бы не отказали. За мной началась слежка. Из Парижа, из Франции я вырвалась только чудом. И теперь, когда я, наконец, вновь оказалась в этой богоизбранной стране матадоров и прочих бычатников, предательски пытаетесь загнать меня в Париж, прямо на расставленные флажки загонщиков! Жестоко и опрометчиво.
