Хорхе Семпрун - Долгий путь
Мы помолчали. Нам больше нечего было сказать друг другу, не то это могло бы завести нас слишком далеко. Она протянула мне руку.
— Спасибо, — сказала она.
— Это я должен вас благодарить, — ответил я.
Секунду она пытливо разглядывала меня, затем, повернувшись, скрылась в парадном.
— Старик, послушай, старик, — говорит парень из Семюра, — никак ты спишь?
В самом деле, я, кажется, вздремнул, и мне словно приснилось что-то. А может быть, сны просто вьются вокруг и мне чудится, будто этот вагон тоже возник из какого-то сна.
— Нет, я не сплю. — Как ты думаешь, скоро кончится эта ночь? — спрашивает парень из Семюра.
— Не знаю. Ничего не знаю.
— Сил моих больше нет, — говорит он.
Я и так догадался об этом по его голосу.
— Попытайся задремать, — говорю я.
— Да нет, от этого только хуже делается, — говорит парень из Семюра.
— Почему?
— Мне снится, будто я падаю. Все время я только падаю и проваливаюсь куда-то.
— И со мной то же самое, — говорю я.
Это верно: обязательно приснится, будто ты куда-то проваливаешься. То ты падаешь в колодец, то, сорвавшись со скалы, летишь в воду. Но в ту ночь я охотно падал в воду, погружался в шуршащий шелк воды, и вот уже вода заполняла рот, лилась в легкие. Вода без края, вода без конца, великая милосердная вода. Потом я вдруг просыпался оттого, что тело мое начинало оседать и сползать на пол, и становилось еще хуже. Вагон и эта ночь в вагоне были страшнее любого кошмара.
— Чувствую, плохи мои дела, — говорит парень из Семюра. — Не смеши меня, — отвечаю я.
— Правда, старик, я не шучу, у меня точно все омертвело внутри.
Кажется, я когда-то уже слышал эти слова.
— Что это значит — омертвело? — спрашиваю я.
— А то, что я весь как мертвый, неживой, понимаешь?
— И сердце тоже омертвело? — спрашиваю я.
— И сердце тоже, — отвечает он.
Сзади вдруг раздается вопль. Он усиливается, затем, оборвавшись, переходит в стон, в страдальческий шепот и вдруг опять с силой взмывает вверх.
— Если он не замолчит, мы скоро свихнемся, — говорит парень из Семюра.
Я чувствую, что нервы его напряжены до предела, слышу его прерывистое дыхание.
— Свихнетесь, оно и к лучшему, — произносит голос за нашей спиной.
Парень из Семюра слегка оборачивается назад, к темной массе тел, сгрудившихся сзади. — Как, он еще не сдох, тот говнюк? — осведомляется он.
В ответ раздаются какие-то ругательства.
— Веди себя прилично, — говорит парень из Семюра, — не мешай нам разговаривать.
Тот тип усмехается. — Что-что, а языком болтать вы мастера! — Нам нравится разговаривать, — заявляю я, — приятная беседа скрашивает путь.
— А если тебя это не устраивает, — заключает парень из Семюра, — можешь сойти на следующей остановке.
Тот тип снова усмехается. — На следующей остановке, — говорит он, — мы все сойдем.
На этот раз он сказал правду.
— Не волнуйся, — говорит парень из Семюра, — где бы мы ни оказались, тебя мы не забудем.
— Правильно, — раздается чей-то голос слева, — за стукачами надо присматривать.
Тип после этих слов сразу умолкает.
Недавний вопль теперь перешел в еле слышный жалобный стон, нескончаемый, нестерпимый.
— Что это значит, — спрашиваю я парня из Семюра, — когда человек говорит, что у него омертвело сердце?
Это было год назад или что-то около того, на улице Вожирар. Она сказала мне: «Сердце у меня омертвело, и вся я стала как мертвая». Хотел бы я знать, воскресло ли потом ее сердце. Она не знала, как долго она сможет пробыть в том доме, где жили ее друзья. Может быть, ей пришлось уйти оттуда и опять скитаться по свету. Только бы ей не пришлось проделать тот же путь, что мы совершаем теперь, парень из Семюра и я.
— Не знаю, как тебе сказать, — говорит парень из Семюра, — просто там, где было сердце, ничего уже не чувствуешь, то ли там дыра, то ли, наоборот, тяжелый камень.
Я думал, не пришлось ли и ей в конечном счете тоже проделать этот путь, что мы совершаем сейчас. Я не знал, что если она и впрямь проделала этот путь, то отнюдь не так, как мы. Евреев, оказывается, перевозили совсем не так, как нас, но об этом я узнал гораздо позже. Я плохо представлял себе путь, который ей, быть может, пришлось проделать, ведь тогда я еще не знал, как перевозят евреев. Зато потом я не раз это видел.
И еще я не знал тогда, что снова увижу эту женщину, потом, когда уже будут позабыты все пути — и наш путь, и путь евреев. Было то спустя много лет после моего возвращения, она сидела в саду у дома в Сен-При, и я ничуть не удивился, когда вдруг увидел ее в первых весенних лучах. У входа в село, где начинается дорога, ведущая к трактиру «Жареный кролик», расчистили большой парк, который отлого спускается к Сен-Лё. Я только что пересек лес, освещенный утренним солнцем, на плечи давила тяжесть бессонной, разбитой ночи. Оставив знакомых в гостиной, где без устали дребезжали одни и те же джазовые пластинки, я долго бродил по лесу, прежде чем надумал спуститься в Сен-При. У площади я увидел дом, он был заново оштукатурен. Дверь дома была приоткрыта, я толкнул ее и прошел внутрь. Коридор справа вел в сад, и я вышел в сад и зашагал по траве, ежась на холодном весеннем солнце после бессонной ночи. Еще в лесу, когда я бродил по лесу, мне захотелось снова услышать звон колокольчика на огородной калитке. Несколько раз я открывал и закрывал дверцу, чтобы еще и еще раз услышать звон, который я так хорошо помнил, металлический, чуть хрипловатый звон маленького колокольчика на огородной калитке. И вот тогда-то я обернулся и увидел женщину, наблюдавшую за мной. Она полулежала в шезлонге, у ветхого сарая, где прежде хранили дрова. «Слышите?» — спросил я. «Что?» — сказала женщина. «Звон, — ответил я, — звон колокольчика». — «Слышу», — ответила она. «Он мне очень нравится», — сказал я. Женщина все смотрела на меня, пока я не вернулся на тропинку и не подошел к ней. «Я приятельница мадам Вольф», — сказала она, и я нисколько не удивился, что она здесь, что она приятельница мадам Вольф и что теперь, в который раз, стоит весна. Я спросил, по-прежнему ли этот дом принадлежит мадам Вольф, и женщина снова взглянула на меня. «Вы, наверно, очень давно не были в здешних краях?» — спросила она. Я подумал, что с тех пор, как наша семья покинула этот дом, наверно, прошло лет пять или шесть. «Около шести лет», — ответил я ей. «Вам нравился звон колокольчика на огородной калитке?» — спросила она. Я ответил, что он и сейчас мне нравится. «Мне тоже, — сказала она, но я почувствовал, что ей не терпится остаться одной. — Вы случайно забрели сюда?» — спросила она, и я понял, как ей хотелось, чтобы я забрел сюда совершенно случайно, чтобы у меня не оказалось никакого серьезного повода быть сейчас с ней в этом саду. «Отнюдь не случайно, — возразил я и стал объяснять, что меня потянуло снова увидеть этот сад и услышать звон колокольчика огородной калитки. — Я приехал издалека и только ради этого», — сказал я. «Вы знакомы с мадам Вольф?» — торопливо спросила она, словно желая во что бы то ни стало помешать мне открыть истинные причины моего возвращения. «Конечно», — ответил я. Рядом с ее шезлонгом был складной стул, на нем лежала нераскрытая книга, тут же стоял налитый до половины стакан с водой. Чуть отодвинув стакан и книгу, я присел на стул. «Вы курите?» — спросил я. Она отрицательно покачала головой, и я начал побаиваться, как бы ей не вздумалось вдруг вскочить и убежать от меня. Закурив, я спросил, почему ей нравится звон колокольчика. Она пожала плечами. «Потому что он звучит совсем как раньше», — сухо сказала она. «Вот именно», — подтвердил я с улыбкой. Но тут, выпрямившись на шезлонге, она вся подалась вперед. «Вам этого не понять», — сказала она. Я посмотрел ей в глаза. «Ошибаетесь, — сказал я, — и мне этот звон напоминает то, что было раньше. — Придвинувшись к ней, я взял ее правую руку в свою и перевернул ладонью кверху: кончиками пальцев я слегка прикоснулся к ее белой, нежной коже и к синему освенцимскому номеру, вытатуированному на ее белой, нежной коже, уже начавшей увядать. — Сколько раз, сколько раз я думал о том, не пришлось ли и вам в конечном счете проделать тот путь», — сказал я. Вырвав руку, она прижала ее к груди и, отпрянув от меня, вся съежилась в своем шезлонге. «Кто вы такой?» — спросила она голосом, прерывающимся от волнения. «Когда мы проезжали долину Мозеля, я думал о том, не пришлось ли и вам проделать этот путь, — сказал я. Она глядела на меня, задыхаясь от волнения. — И потом, когда я видел, как прибывают поезда с евреями из Польши, я все думал, не пришлось ли и вам проделать этот путь». Она плакала. «Но кто же вы?» — взмолилась она. Я покачал головой. «А я-то все гадал, станет ли тот дом на улице Бурдель, позади вокзала Монпарнас, для вас верным приютом, или же он окажется лишь временным прибежищем и вам придется снова отправиться в путь». — «Я совсем вас не знаю», — сказала она. А я сказал, что сразу узнал ее, вернее, я сразу почувствовал, что это она, даже прежде, чем успел ее узнать. Она по-прежнему молча плакала. «Я вас не знаю, — сказала она, — оставьте меня». — «Вы не знаете, кто я, — возразил я, — но однажды вы меня видели. — Я вспомнил ее взгляд тогда, на улице Вожирар, сейчас у нее уже не было того гордого, строгого взгляда. — Это было на улице Вожирар, — продолжал я, — не то в 1941-м, не то в 1942 году, точно уже не помню. — Она стиснула голову руками. — Вы хотели знать, как пройти к вокзалу Монпарнас, вы не решались спросить дорогу у прохожих. И вы спросили ее у меня». — «Не помню», — сказала она. «Вы искали улицу Антуан-Бурдель. И я отвел вас туда». — «Не помню», — повторила она. «Вы шли к друзьям на улицу Антуан-Бурдель, неужто вы не помните?» — спросил я. «Нет, помню, — отвечала она, — помню ту улицу, тот дом помню». — «На вас было синее пальто», — сказал я. «Не знаю», — отвечала она. Но я продолжал настаивать, я все еще цеплялся за последнюю надежду, что она, быть может, вспомнит меня. «Вы заблудились, — сказал я ей, — вы не знали, как добраться до вокзала Монпарнас. И я помог вам». Взглянув на меня, она почти крикнула: «Никто мне не помогал! Никто! Никогда!..» Я понял, что все кончено. Надо уходить. «А мне всегда кто-нибудь помогал», — сказал я. «А мне нет, — повторила она. — Никто, никогда». Я посмотрел на нее и увидел, что она говорит совершенно искренне, что она глубоко убеждена в справедливости своих слов. «Может быть, мне просто повезло, — сказал я, — но, сколько я живу на свете, я всегда встречал людей, которые мне помогали». И снова она крикнула: «Вы же не еврей, все дело в этом!» Я придавил ногой окурок сигареты. «Это верно, — сказал я. — Мне не довелось быть евреем. Иногда я об этом жалею». Казалось, она хотела оскорбить меня своим презрительным смешком и холодным взглядом, открытой раной окаменевшего лица. «Вы сами не знаете, что говорите», — сказала она. «Возможно, — сказал я, — но я знаю, что Ганса нет в живых». И снова мы умолкли. Пора уходить. «Вы уверены, что видели меня на улице Вожирар в 1942 году?» — спросила она. Я махнул рукой. «Если вы забыли об этом, значит, ничего не было», — сказал я. «Что?» — переспросила она. «Если вы забыли нашу встречу, значит, ее и не было. Можно считать, что мы незнакомы».
