Павел Ермаков - Все. что могли
— Ладно, отец, не ворчи. Я и без подсказки вижу — беженки, — в смущении пробормотал охранник, закидывая винтовку на ремень. — Я вчерась нагляделся… всю жизнь буду помнить этакие страсти. Не дай Бог под немцем очутиться.
Он сокрушенно крутил головой.
— Вставай, милая, поезд дальше не пойдет. Под разгрузку его подали. Зерно в вагонах-то, хлебушко, — сказал железнодорожник и, видя, что Надя не может подняться, затекли ноги от долгого и неудобного сидения, помог ей, подхватив под руку. — По моему разумению, машиниста наградить надо. Приятель мой хороший, между прочим. Рядом живем. Вчера в Германию повез, да вот возвернулся, не отдал немцам пшеничку нашу.
Словоохотливым, видимо, был человеком. Что на уме, то и на языке. Слушая его, Надя вдруг подумала, что при разгрузке могут хватиться недостающего вагона, и машинисту, чего доброго, попадет за пропажу. Охраннику, требовавшему с нее документы, в первую очередь.
— Вы знаете, нас бомбили… еще там, в приграничье, — остановилась Надя на ступеньке. — Бомба разбила последний вагон. Он под откос упал.
— Ой-ей, а я ведь и не знал этого, — заохал и ссутулился охранник, вроде бы и ростом меньше стал. — Жду-пожду кондуктора, он как раз и находился на площадке последнего вагона. Ой, горе-беда, побегу докладывать начальству. Спасибо тебе, голубушка. Если спросят, так подтвердишь, что видела?
Охранник торопливо ушел.
Железнодорожник помог Наде сойти, потом снял Машеньку. У Нади билось в голове непривычное, пугающее слово «беженки».
— Куда вы теперь? — участливо спросил железнодорожник.
— Домой добираемся, в Воронежскую область. К моим родителям, — ответила Надя, озираясь, куда ей идти.
Легко сказать, добираются домой. А куда сунуться, что предпринять, не знает. На своих двоих не далеко уйдешь, у нее ведь не было даже денег на билет.
Железнодорожник понял ее растерянность.
— Как звать-то вас?
— Меня Надей. Это дочка моя Машенька.
— Меня Петром Матвеевичем. Вот что, девоньки… думаю, до утра надо подождать, там разберемся что к чему. Мы со старухой в своем домике живем. Переночуете у нас, места хватит, — решительно молвил он.
С кем-то коротко переговорив, предупредив об отлучке, он повел их от станции по узенькой тропинке среди тополей.
Жена его, вовсе и не такая уж старуха, как он назвал ее, встретила участливо, поставила греть воду, удивляясь, как Наденька решилась… в таком положении да с малолеткой дочкой пуститься в длинную дорогу.
— Мать, не стони, не нагоняй тоску, им и без того не сладко. Поскорее корми да спать укладывай, — пробурчал Петр Матвеевич. — Я пойду, на дежурстве подменить меня некому.
— По доброй воле разве пустилась бы. Муж мой, ее папа — командир-пограничник. Где он теперь, мы не ведаем.
Не пускаясь в подробности, Надя рассказала все, что произошло с ними. У жены Петра Матвеевича глаза наполнились слезами. Она молча вытирала их чистым, вышитым по углам передником.
«Ох ты, напасть, горе-горькое, — вздыхал старый путеец, шагая на станцию, удрученно вспоминая, как малышка обрадовалась, заплескавшись в большом тазу. — Такая кроха, может статься, уже и сирота. По радио-то говорили, границу немецкие войска атаковали на всем протяжении. Превосходящими силами… И ребеночку, что еще не родился, суждено ли батьку увидеть?»
17
К вечеру раненая нога в колене сильно распухла и еще больше разболелась. Ильин тем не менее все бодрился: вот стемнеет, и он отправится к бывшей своей комендатуре, потом к сыродельному заводу, выведает, может, кто-то из пограничников остался, узнает, куда делись жены и дети командиров. Попытается выручить их. Он не верил в безвыходность положения. Попросил пасечника смастерить ему костыли. Старшина Горошкин отговаривал капитана, сказал, что пойдет сам и все сделает в лучшем виде. Но Ильин не успокоился, пока не были готовы костыли. Оперся на них, шагнул раз-другой, споткнулся и упал, ударившись раненым коленом. Долго сидел, привалившись к дереву, вытирал холодный пот.
— Ступай, Василий, — впервые назвал он по имени старшину. — Не ходок я. Пусть Сырков пойдет с тобой. Еще двоих сам подбери. Две у тебя задачи: связь с пограничным отрядом установи и разузнай что-нибудь о пограничниках комендатуры и семьях. На рожон не лезь… очень прошу — вернись.
— За сутки постараюсь обернуться, — пообещал Горошкин.
Замполитрука Синяев тоже порывался в разведку, дескать, не сидеть же тут, пасечника объедать. Но комендант приказал ему:
— Здесь хватит дела. Наверняка наши бойцы с других застав могут в лесу оказаться. Вышли дозоры. Надо собирать силы. Сложа руки сидеть не станем.
— Есть! — оживился Синяев.
Он достал из полевой сумки тетрадь, переписал пограничников, произвел боевой расчет, назначил дозоры.
— Вот так и действуй впредь, не ожидая приказа, — одобрил капитан. — По полному распорядку пограничной заставы.
За ночь и следующий день к Ильину присоединилось еще одиннадцать бойцов и сержантов. Все они были с винтовками, но почти без патронов.
Никифорович приготовил отвар из каких-то, одному ему ведомых трав, прикладывал смоченные в нем тряпицы к ране Ильина. Постепенно жар и ломота спали.
Лишь на четвертые сутки возвратился старшина Горошкин. За ним — уставшие, заросшие щетиной, едва тащившие ноги переводчик Сырков и боец.
— Обещал я скоро возвернуться, да не вышло — не получилось, — разлепил старшина спекшиеся губы.
— О главном скажи: встретил наших, что приказал начальник погранотряда?
Горошкин поежился, будто ему стало холодно, тронул вздрагивающими пальцами заострившиеся скулы.
— В том месте, где сборный пункт был назначен, вся земля снарядами перепахана, танками избита. Наших — никого. Видно, отошли дальше, потому как сдержать этакую силищу не смогли. Не совладали, — Горошкин покачал головой, отвернулся.
В горле его глухо клокотнуло. Ильину показалось, старшина всхлипнул. Но не такой был Горошкин человек, чтобы заплакать. Когда он снова взглянул на капитана, тот поразился: глаза старшины будто пеплом подернуло.
— Понагляделись же мы за эти дни, товарищ капитан. Что вытворяют, гады ползучие! Если бы не ваш приказ ни во что не встревать…
— Но ты же не послушался, — Ильин кивнул на висевший у него на груди немецкий автомат и подсумок на ремне с запасными обоймами к нему.
— Зазевался там один… не упускать же случая, — насупился старшина.
Потом он рассказал, как подбирался к особняку пограничной комендатуры.
— Часовых понаставили… Я понял из разговоров, что в поместье остановился какой-то генерал, — вмешался молчавший до этого Сырков. — Пока мы наблюдали, подъехали две легковые автомашины. Офицеры там… холеные морды, каблуками щелкают, козыряют. Но и осторожничают. Кто-то из наших подошел близко к комендатуре и застрелил немецкого офицера.
— Кто застрелил?
— Про облаву еще говорили. Возможно, из-за этого случая и понатыкали охрану повсюду.
— Возле завода мы тоже были. На окраине городка кое-кого из жителей поспрошали о семьях командиров, — продолжал старшина.
— Не тяни, Василий, — взмолился Ильин, уже из предисловия поняв, что ничего обнадеживающего добыть разведчикам не удалось.
— Так нам сказывали-толковали, не знают, где семьи. Арестовали, увезли куда-то.
— Где второй боец, что с вами уходил?
— Возле комендатуры мы на патруль наскочили. Дали деру. Нам вдогонку из автоматов чесали. Убили его, мы унесли и похоронили.
Посреди ночи Ильин обнаружил, что Горошкин лежал с открытыми глазами и тяжко вздыхал. Потом поднялся, зашагал по поляне из конца в конец, будто что-то тяготило его, мучило, гнало сон прочь.
— Чего маешься, Вася? — приподнялся на локте Ильин. Старшина постоял минуту в раздумье и опустился рядом.
— Верно, товарищ, капитан, маюсь-мучаюсь, — глухо сказал он. — Вы меня не казните. Когда докладывал, духу не хватило всего открыть.
— Я догадался, что ты чего-то недоговаривал.
— Один человек якобы сам видел. Женщин и детей с комендатуры, директора завода и кое-кого из рабочих загнали в сарай — заперли… — Горошкин замолчал, как бы надеясь оттянуть то, что неизбежно он должен будет сказать. Ильин сидел молча, понимая, что приговор вынесен. — Поизмывались над ними и… подожгли.
Ильину показалось, будто обрушилась тяжелая глыба, придавила, трудно стало дышать.
— Я был там. Дотла сгорел сарай, — Горошкин скрипнул зубами, уткнулся лбом в кулаки, невнятно, медленно ронял слова: — Не забуду никогда, как малышка ваша радовалась, когда соты ела… В чем она-то виновата? Клянусь, мстить буду, пока жив, пока дышу.
Ильин не мог говорить. Лежал, закрыв глаза, видел Надю, как, проводив его, шла по высокой росистой траве, оглядываясь, улыбаясь ему, и скрылась за легкой пеленой утреннего тумана. Это видение повторялось много раз.
