Виталий Сёмин - Ласточка-звездочка
Хромой подождал, пока ребята влезли в кузов, посмотрел, как они помогают лезть Аннушке, и сел в кабину.
В кузове, жестком, грохочущем, прыгающем как будто отдельно от полуторки, резко пахло степью — бензином, резиной автомобильных покрышек, пылью и соломой. На первом повороте, когда ребят прижало к правому борту, Хомик крикнул Аннушке о хромом:
— Вот тип! Сам сел в кабину, а вам не предложил!
И Хомик засмеялся тому, что от тряски ему не сразу удалось сложить эти простые фразы — слова прыгали и грохотали где-то в груди и во рту.
— Он же хромой! — возмутилась Аннушка. — Разве ты не видел, Чекин?
— Какой он хромой? — вмешался Кудюков. — Он от фронта прячется. Вон морда какая сытая! Ну ничего, мы этим куркулям покажем!
— Кудюков! — сказала Аннушка. — Я… — Но слова у Аннушки тоже дрыгали и грохотали во рту и груди, и она махнула рукой. — Приедем — поговорим.
— Да что говорить, — лениво отозвался Гришка, — что говорить?
4
Не так себе Сергей представлял село. Организованней, что ли. Село — уменьшенный до степени села город. На улицах тесно, один к другому дома под номерами, по которым почтальоны разыскивают тех, кому адресованы письма. А тут, почти не меняя вида открытой степи, почти не делая ее «закрытой», вдоль пыльно-белой дороги, которая сама откровенно приспосабливалась к балкам и холмам, тянулось десятка три домов.
Пробыли в хуторе ребята недолго. Отсюда их еще целый час везли на подводе в бригаду, и Сергею казалось, что они уже окончательно, как в лесу, заблудились в этой со всех сторон открытой и абсолютно одинаковой степи. Если вдруг придется выбираться — мысль об этом становилась все более неотвязной, — то не сразу поймешь, куда идти.
На подводе, не считая возчика, ехало семь человек: Гришка Кудюков со своими адъютантами Игорем Слоном и Витькой Мешковым, Сергей с Тейкой, Аба и Хомик — бригада, сколоченная за пять минут час тому назад. И при очень неприятных обстоятельствах.
Когда полуторка доставила ребят со станции к правлению колхоза, оказалось, что это не конец пути. У правления ребят ожидали подводы, которые должны были развезти их еще до ночи по трем разным бригадам. Только там мальчишкам обещали ужин и возможность поспать. Это возмутило ребят. Они устали, хотели есть, они были намерены работать все вместе. Даже Аннушка была смущена и недовольна. И Гришке с ходу удалось зажечь маленький мятеж.
Сложив руки рупором и направив этот рупор себе под ноги — так в классе кричат под парту, чтобы ошеломить и запутать учителя, — он крикнул из-за Ваниной спины:
— Не будем работать! Вези обратно!
— Мы есть хотим!
Ребята подхватили:
— Не будем!
— Вместе!
— Вези обратно!
И председатель, уверенный, что только что произнес убедительную и яркую речь (в его речи было много «як на фронте… по-военному… як солдаты…»), что, так сказать, не посрамил села перед мальчишками-горожанами, растерялся.
— Так вас, значить, учуть! — выкрикнул он ту самую фразу, которую мальчишки от него ждали и которая могла их только развеселить. — Треба робить…
Его хохлацкий выговор усиливал общее замешательство и злое веселье. Шум усиливался и усиливался, пока его не оборвала Аннушка.
— Мне стыдно, — негромко сказала она, — что даже упоминание о войне не приводит вас в чувство.
— Таки велики хлопцы, а кричите як диты, — обиженно сказал председатель.
Кто-то не удержался:
— Мы не хлопцы!
— А кто же?
— Мы пацаны!
Это было уже чистым озорством, и председатель рассердился и сделал верный ход.
— Ось, — показал он на дорогу, — бачите? Прямо, прямо — и як раз до станции. Поняйте! А у мене и без вас дила много.
И он хотел скрыться за дверью правленческой хаты. Мальчишки, конечно, не возражали против обострения ситуации. Так веселее живется. Но скандалили они в расчете на то, что они тут позарез нужны, а им показывали дорогу домой. И бунт, в котором вылилось голодное раздражение целого дня пути, в котором сошлись и ребячья усталость и председательская деревянная прямолинейность, пошел на убыль. Председателя задержали и дали ему договорить.
— Чи буде от вас пидмога, чи нет, а вы кричите! — возмущенно сказал председатель. — Ще не робылы, а вже исты!
И стал объяснять, что в колхозе три бригады, или отделения, и что в каждом отделении есть что делать.
— А что за бригады? — спросил Гришка. — Далеко ехать?
— Первая — на ставке, — начал перечислять председатель, — другая…
— Ставок — это пруд? — перебил Гришка. — А рыба там есть? — И заспешил: — Мы едем туда. Вот Катышев, Мешков, — Гришка тыкал пальцем в теснившихся у крыльца ребят, — Суриков, Бондаренко, Попов и… Френкель.
Опасность такого подбора почувствовали и ребята и Аннушка. Все названные, кроме Френкеля, ходили в Гришкиных подручных.
— Нет, — сказала Аннушка, — так, Кудюков, у нас с тобой ничего не получится.
— Не доверяете?!
Гришка оскорблялся, наивно изумлялся, спорил, но выторговал себе только Слона и Мешкова.
— Френкель, разве ты тоже хочешь в эту бригаду? — спросила Аннушка Абу.
И тут Аба всех удивил.
— А почему нет? — упрямо сказал он. Вот тогда-то и Сергей сказал:
— Запишите и нас.
5
Странно — все по отдельности в колхозной работе казалось легким: вилы (рукоятка тяжелее самого инструмента!), кукурузные початки, картошка, солома, воздух. А сама работа была тяжелой. В ней была безграничная протяженность земли, ее тяжесть. Первое задание, которое им отмерил колхозный бригадир, потрясло ребят. («А чего вы? — удивился бригадир. — Наши бабы от зари до зари две таких делянки проходят».) В это задание вмещалось по меньшей мере десять «нормальных» заданий, таких, какими их себе представлял Сергей. Уже в середине дня невыносимо заболели мышцы, о существовании которых он раньше и не подозревал. Шея не справлялась с весом головы, дрожала перенапряженная поясница. Их мускулы раньше просто ничего не знали о земном притяжении и совсем не были готовы к борьбе с ним.
Это была сельская работа. Работа работ. Изначальная работа, о которой городские мальчишки ни своей памятью, на памятью своих городских родителей ничего не знали. Особенно досадным казалось перенапряжение, когда надо было нагибаться за такой легкой малостью, как картошка, собирать уже старые, побуревшие огурцы. Шагая, Сергей старался не сгибать ноги — мышцы не выдерживали тяжести тела. Земля, по которой он ступал и раньше казавшаяся ему огромной, теперь приобрела пугающую безграничность. Вязкая от пахоты, свинцово тяжелая, обширнейшая, лежала она перед ним. Утром, когда они только начинали работу, она казалась куда более доступной…
Лучше всех, пожалуй, держался крепыш и аккуратист Хомик. У него даже оказалась какая-то сноровка. Но и он к концу дня стал все чаще садиться прямо на землю и подолгу, сосредоточенно вытряхивать из полуботинок пыль.
Перед заходом солнца пришел Гришка с Игорем Слоном и Витькой Мешковым (они еще часов в десять утра куда-то смылись).
— Работаете? — презрительно сказал он и пошел к землянке.
На Гришке была чистая рубаха, брюки он заправил в носки — у блатных модно было носить брюки с напуском на смятые в гармошку сапоги. Гришка «напустил» брюки на носки — сапог он не имел. Это было что-то новое. Сергей с ненавистью посмотрел ему вслед.
— Слон! — крикнул он Игорю. — На тебе пахать можно, а ты с Кудюковым шляешься!
Катышев беззлобно ухмыльнулся. Он за себя не отвечал. За него отвечал Кудюков.
— Сами виноваты, — сказал Хомик. — А ты думал — он работать будет!
«Сами виноваты» — это Хомик только так сказал. Ясно же было, зачем Гришка рвался в эту дальнюю бригаду, куда Аннушке каждый день не добраться. И пусть бы себе ехал. Сам…
— И ты так думаешь? — спросил Сергей Тейку.
Тейка смущенно и устало шевельнул своими лопатками. Последнее время он как-то отдалился от Сергея, словно у него появилось что-то свое, недоступное Сергею. Правда, Тейку Сергей и не старался заразить своей ненавистью к Гришке. Тейке ненависть ни к чему. Слишком руки у него тонкие. С такими руками нелепо вмешиваться в какую бы то ни было свалку, и Тейка никогда не вмешивался — ни в третьем, ни в четвертом, ни в шестом классе. Впрочем, и защищать Тейку было не от кого. Раньше Сергей всем показывал, что покровительствует Тейке, но потом убедился, что тихую и упорную самостоятельность Тейкиного характера разглядели и Гришка Кудюков, и его друзья. Во всяком случае, они его никогда не трогали. Может быть, до них тоже дошло обаяние мягкой, нежной и твердой Тейкиной улыбки, может быть, они понимали, что Тейка интересный, начитанный пацан? Во всяком случае, они признавали его в чем-то выше себя. Взрослее. Тейка никогда не приспосабливался, не заискивал, когда решал, как ему поступить. Он мог бы пойти против желания всего класса, — однажды он остался на уроке пения, когда все, даже девчонки, сбежали. Другому такое отступничество дорого бы стоило, а Тейку никто даже не упрекнул. Тейка всегда жил в том серьезном, взрослом мире, откуда все эти ребячьи счеты, драки кажутся пустяками, он всегда иронизировал над Сергеевой увлеченностью этими пустяками. И сейчас он не очень понимал Сергееву возбужденность. Во всяком случае, не считал то, что происходит, тем, чего не может быть.
