Михаил Колосов - Три круга войны
Когда они только вышли из села, Гурин все остерегался, чтобы не набрать воды в ботинки, а потом, когда набрал в один и в другой, стережение это было уже ни к чему, и он шел теперь, не очень выбирая дорогу. Новые порция холодной воды в ботинках лишь на время доставляли неприятность, вскоре вода согревалась, и Гурин не обращал на нее внимания.
Уже наступили сумерки, а они все шли и шли. В колонне изредка стал раздаваться ропот: люди устали, промокли, пора уже прибиваться на ночлег. Чувствуя настроение своей команды, Елагин покидал головное место и, приотстав, шел в середине колонны, объясняя:
— Мы же вышли поздно из Чапаевки и идем медленно…
— Куда же быстрее? Дорога этакая, а мы ведь почти калеки, — ворчали старики.
— Я это понимаю. Согласно, маршрута, у нас ночлег намечен в Соленой Балке. А до нее еще километра два-три. Вы же сами видите: везде занято… Потерпите.
Еле-еле прибились они к своему ночлегу. Развели всех по хатам. Хозяева — нечего делать, принимают. Тем более видят — войско хилое, больное, в бинтах. Жалеют.
Гуринская хозяйка — молодая дебелая украинка — быстро загнала ребятишек на печь, сама притащила большую охапку соломы, раскочегарила плиту, пригласила постояльцев:
— Раздягайтесь, сушитесь… Ой, биднесеньки, куды ж вас гонють, таких хворых?
— Нас не гонют, сами идем, — сказал, бодрясь, пожилой солдат. И пояснил: — Мы еще на излечении.
Картошки большой чугун сварила, чайник вскипятила — ешьте, пейте.
— Ой, сколько ж войска идеть! — удивлялась она. — И у день, и у ночи. И пишки, и на машинах. Яких тилько солдат не было. Теперь вот вы, ранетые. Ешьте, ешьте. Картопля у мене е, — похвасталась она, как своим близким. — Утречком супу зварю.
В комнате пахло сырым. От шинелей, ботинок, сапог — от всего пар валил, и было душно, как в жарко натопленной бане.
Утром портянки у всех сухие, ботинки — тоже. Только шинели волглые — солдаты ими накрывались вместо одеял. Да их и не высушишь так быстро.
Хозяйка хлопочет у стола, а постояльцы, чтобы отблагодарить ее, выделяют от всех пачку концентрата и одну пайку сахара. Они потом между собой сочтутся. Сахар отдал Гурин — у него самый чистый платок. Хозяйка отказывается от подарка:
— Ну на шо ото? У вас дорога довгая.
С трудом уговорили ее взять, и она, конфузясь, принесла под сахар блюдце. Гурин высыпал бережно в него промокший сахар, вытряхнул платок.
Еще сидят за столом, дохлебывают суп солдаты, уже бежит сержант:
— Кончай ночевать! Выходи строиться!
Нехотя повинуются — одеваются, благодарят хозяйку, выходят в дождь. Лейтенант Елагин, чтобы не задерживаться, не стал делать перекличку, заставил лишь по порядку номеров рассчитаться.
Захлюпала нестройно десятками ног по лужам колонна, потекла дальше по избитой войной дороге. Куда идут, где их конечный пункт — никто не знает, кроме лейтенанта Елагина. Но он держит все в секрете, под разными предлогами уходит от прямого ответа. Даже где намечен следующий ночлег, не говорит.
Спасаясь от грязи, солдаты взобрались на железнодорожную насыпь. Ветка еще не была восстановлена, на рельсах краснела ржавчина. Местами полотно было разворочено, а рельсы загнуты в разные стороны, будто легкие проволочные прутья. Мосты взорваны. По обеим сторонам насыпи, в кюветах, насколько хватало глаз, валялись скелеты обгорелых вагонов, платформы, «тигры», пушки, грузовики, кургузые немецкие паровозы. И чем дальше, тем больше.
Солдаты брели, рассыпавшись по железнодорожной насыпи. Кто мелко семенил, ступая на каждую шпалу, кто, наоборот, шагал широко — через одну, кто для пущей безопасности шел бровкой вдоль полотна. Ребята помоложе и поздоровее, дурачась, пытались идти по рельсам — соревновались, кто дальше пройдет, не соскользнув с гладкой поверхности.
Дорога эта к вечеру привела их к станции, на окраине которой они остановились на очередной ночлег. И тут Гурин впервые узнал, что не везде гостеприимство в чести, и сильно удивился этому: как можно?! Оказывается, можно…
Когда сержант Бутусов открыл калитку и, не обращая внимания на визгливый лай собачонки, ввел группу солдат в чистенький дворик, навстречу им выскочила с непокрытой головой разъяренная женщина.
— Ну, куды вас?.. Куды вас?.. — замахала она руками.
— Здорово, хозяйка, — поприветствовал ее Бутусов. — Принимай гостей. Красивых, молодых! — балагурством он пытался сбить ее с дурного тона, но она кричала свое:
— Нэма от вас покою ни днем, ни ночью. Идуть и идуть. Шо моя хата з краю? Шо то за жнзня? И усим дай да дай. У мэнэ вжэ нэма чого даваты.
— Ну, такая молодая и красивая! — продолжал шутить Бутусов. — Сколько примете — пять, десять? Хата вон какая большая.
— Ни одного не пущу! Надоилы уеи. Гэть з мого двора! — махнула ока рукой, будто кур чужих гнала с огорода.
— Э, нет, так дело не пойдет, — посерьезнел Бутусов. — С немцами, наверное, так не разговаривала?
Ух, как взъярилась от этих слов молодка! Будто шилом ее укололи. Руками замахала, закричала:
— Ты, чертяка рыжий, мэкэ нимцямы не дорикай! Я их не кликала сюды. И як я з нымы разговарювала, ты не слыхав. Як бы тэбэ до них, я б подывылась…
— Прекратить разговоры! — скомандовал сердито Бутусов. — Разболталась! Сейчас действуют законы военного времени. А здесь тем более — прифронтовая полоса. И я вас живо спроважу под трибунал! Там вам разъяснят, что к чему. — Обернулся к солдатам: — Десять человек, шагом марш в хату. И будьте как дома. А вам приказываю растопить печь — солдатам надо до утра просушить свою одежу. Постыдились бы! Раненых солдат на улице хотите оставить в такую погоду! Приду проверю, — и он погрозил пальцем притихшей хозяйке.
Солдаты неуверенно направились к крылечку, сержант вытянул руку за спиной Гурина, сказал:
— Ладно… Пять человек — хватит. Остальные за мной.
Тщательнее, чем обычно, солдаты вытерли ноги о соломенную подстилку у порога и несмело, по одному просочились в хату. Чистенький пол, недавно смазанный, еще издавал запах глины и коровьего кизяка. Печь побелена, поддувало и чугунная дверца окаймлены ровной черной лентой. На камине нарисован большой синий куст, к которому с двух сторон тянулись такие же синие голуби.
Дверь в горницу была открыта, и солдаты, словно в убежище, осторожно прошли туда, расселись на лавке рядком, как ласточки на проволоке, молча рассматривали внутренность хаты.
Вошла хозяйка, затопила печь. Она несколько раз выходила, приносила то дровишек, то ведро с углем. Молча, не глядя на гостей, исполняла свою работу.
Наконец печь разгорелась, потянуло теплом, потеплела и сама хозяйка:
— Вы уж извиняйте, шо так получилось…
— Ничего, — ожили солдаты. — Бывает…
— Война, от нее никому не сладко.
— Утром тилько уехали ваши, два дни жили. Цилый день поралась, поки убралась, а тут вы… Но ничого… Раздягайтесь. Може, вам зварить шо? — примирительно спросила она.
— Нет, не надо, — отказались солдаты. Их очень резануло слово «ваши» в ее речи. Может, это и была случайная оговорка, но они при этом слове, как по команде, переглянулись, и у всех в глазах можно было прочитать одно: «Вот зараза!» Очень им было это обидно.
— Мы сами сварим. У вас есть большая кастрюля или чугунок?
Хозяйка принесла и то и другое. Солдаты выбрали чугунок из принципа: не хотели они ее хорошей посуды. Сварили кашу из концентрата, наелись, развесили свои шмотки вокруг плиты и стали устраиваться на ночь. Вещмешки под головы, шинели — одну полу под себя, другую сверху…
Хозяйка принесла большую ряднину, они не отказались, разостлали ее на полу и повалились до утра.
Только к концу третьего или четвертого дня добралась наконец команда Елагина до своей цели — догнала батальон выздоравливающих. Располагался он в большой пустой деревне — бывшей немецкой колонии. Дома здесь были большие, островерхие. Внутри — простор. Посредине стояла толстотрубая печь, а вокруг нее вдоль стен — сплошная соломенная постель, ограниченная у ног деревянными брусками, чтобы солома не растаскивалась.
Солома… Теперь Гурин к ней привык и радовался при виде ее, как родному крову. Что бы они делали без нее, родимой? Она всю дорогу у них и под боком вместо перины, и в головах вместо подушки, и в ботинках вместо стелек; она и топливо и защита. И теперь он уже немного стыдился своих мыслей, когда по дороге в госпиталь трясся в грузовике и мечтал о подушках и белых простынях. Госпиталь — это слово у него ассоциировалось с больницей, и он представлял себе: «Вот приедем на место, у нас заберут верхнюю одежду, выдадут синие теплые халаты, тапочки и поведут в белоснежную палату, положат на мягкую постель с простынями. Рядом будет стоять тумбочка, в ней моя тетрадь со стихами и томик Короленко. А на стене над головой будут висеть наушники — радио. И заботливая, очень нежная сестра будет подходить и спрашивать: „Как вы себя чувствуете, больной?“» «Чудак! — усмехался он теперь. — Это же надо быть таким наивным чудаком! Соломка — вот она, родная наша выручалочка!»
