Почетные арийки - Роже Дамьен

Проводя каждое лето у дяди и тети, я со временем стал прекрасно ориентироваться в этом здании. На третьем этаже жила американская семейная пара — муж был корреспондентом газеты с непроизносимым названием. Каждое утро им приходило невероятное количество журналов и писем, которые тетя с удрученным видом складывала в стопку. На верхнем этаже в маленькой комнатке жил молодой художник, который пытался «сделать себе имя», что Симона и Марсель считали абсолютно безнадежным делом, учитывая время, проводимое им в винных погребах Сен-Жермен-де-Пре. Под самой крышей располагались комнаты, в которых жили горничные — в основном испанки. Но меня больше всего интересовал обитатель лучших апартаментов, расположенных на втором этаже. Их занимала пожилая дама, вдова, к которой Симона и Марсель относились с безграничным, практически благоговейным почтением. Она носила титул маркизы, но мне казалась скорее королевой или воплощением какого-то библейского персонажа. Так и вижу, как она идет по коридору своей медленной, величественной походкой, опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости. Подойдя к офису консьержки, она останавливалась, чтобы дать указания на день, а я, пользуясь случаем, наблюдал за ней через приоткрытую дверь. Ее похожая на пергамент кожа была настолько морщинистой, что она выглядела человеком из другого времени, другой эпохи. Особенно меня завораживали ее живые маленькие глаза, в которых, казалось, были сосредоточены все ее силы. Их выразительность будто опровергала ее возраст и внушала уважение любому, кто вздумал бы не воспринять ее всерьез.

Однажды мне представилась возможность познакомиться с ней поближе. Домработница маркизы была вынуждена спешно покинуть Париж, чтобы ухаживать за больным родственником. В ее отсутствие тетя Симона следила за тем, чтобы старейшая обитательница дома ни в чем не нуждалась. Будучи слишком занятой, чтобы делать все самостоятельно, и убедившись, что я помню все приличествующие случаю вежливые фразы, она поручила мне отнести в квартиру маркизы корзинку с выглаженным бельем. Она весила не так уж много по сравнению с тем грузом ответственности, который лег на мои плечи. Чувствуя себя мальчиком из церковного хора, которому доверили дароносицу, я ступенька за ступенькой поднимался по лестнице на второй этаж, открывая для себя новый мир, доселе скрытый от моих глаз, и это приводило меня в восторг. Остановившись перед внушительной входной дверью, я нажал на кнопку дверного звонка. Тишину, царившую на лестничной площадке, внезапно разорвал пронзительный звук. Меня охватил ужас. Единственным моим желанием в тот момент было убежать вниз и забиться в свою тесную нору.

Но по ту сторону двери уже были слышны медленно приближающиеся шаги. Дверь отворилась, и на пороге появилась старая дама с пронизывающим взглядом. Она была с непокрытой головой, и я впервые заметил высокий, закрепленный шпильками шиньон, который обычно скрывала ее шляпка. Когда я вежливо поздоровался с ней, она взглянула на то, что я принес, и велела следовать за ней. Пройдя через просторный холл, мы вошли в небольшой салон, где я оставил свою корзину. Так, значит, такая красота существует в действительности, и братья Гримм ничего не выдумали. Квартира — хотя, на мой взгляд, она скорее походила на дворец — во всем носила отпечаток грандиозности и монументальности. Прежде всего меня поразила высота потолков. Как может здание, пусть даже немаленькое, вмещать такие пространства, достойные часовни? Я ничего не смыслил в антикварной мебели, картинах и редких предметах, среди которых оказался, но все здесь выглядело грандиозным, элегантным и изысканным. Это место, несомненно, было обиталищем феи — или, возможно, ведьмы. Я, разинув рот, таращился на люстры, из которых струились фонтаны света, а маркиза попросила меня подождать минутку и, медленно пройдя через комнату, скрылась за небольшой дверью. Не знаю, как долго ее не было. Я обвел комнату потрясенным взглядом, не желая упустить ничего из того завораживающего зрелища, что предстало передо мной. На уровне моего лица, на консоли из розового мрамора, лежали маленькие сверкающие безделушки, которые показались мне кусочками утраченного сокровища. Рядом с ними стояли старые фотографии в рамочках самых разных размеров, защищавших их от разрушительного воздействия времени. Они будто общались друг с другом в незыблемом мире минувшего. Несомненно, на них были запечатлены герои прошлого, защищавшие Францию, о чьих подвигах я читал в учебнике истории. Мое внимание привлекла маленькая фотография, закрепленная в углу рамки. Не успел я взять ее в руки, чтобы получше рассмотреть, как услышал приближающиеся шаги пожилой дамы. Перепугавшись, что меня застанут роющимся в чужих вещах, я машинально сунул фотографию в карман. К моему стыду, это мелкое воровство было вознаграждено плиткой шоколада. Покраснев, я поблагодарил маркизу и вышел из квартиры, стараясь не смотреть в сторону консоли, где на месте украденной фотографии зияло пустое место.

В последующие несколько дней я вел себя настолько тихо, что все решили, будто я заболел. Осознание масштабов моего преступления не давало мне покоя. Я не только предал доверие маркизы, но и провалил миссию, возложенную на меня тетей, поэтому определенно заслуживал того, чтобы сгореть в аду. Мне казалось, что молчание — лучший способ искупить вину, и я молился Небесам, чтобы забвение поскорее стерло совершенное мною злодеяние. В конце лета, вернувшись в родительский дом, я решил спрятать эту фотографию в металлический ящик, в котором хранилась моя самая большая ценность — оловянные солдатики. Такое отсутствие воображения вскоре было наказано. В один прекрасный день моя мама, недовольная тем, что я развел беспорядок, нашла фотографию и спросила меня, откуда она взялась. Я стал объяснять, что ее дал мне друг, который случайно нашел ее на улице. Поверила ли мне мать? По крайней мере, она не стала продолжать допрос.

Прошло уже порядка шестидесяти лет с того момента, который я в детстве называл «кражей на улице Константин». Однако при мысли об этой фотографии меня охватывают все те же эмоции, что и тогда. Я помню ее до мельчайших деталей. Сколько раз я проводил пальцами по ее зубчатому краю? Закрыв глаза, я отчетливо вижу двух женщин, изображенных в полный рост: шляпки с кантом, лавальеры [1], белые перчатки. Позже я понял, что они одеты в охотничьи костюмы. Обе стоят с высоко поднятой головой и гордо смотрят вперед. На их лицах играют едва различимые улыбки. На заднем плане виднеется здание с башней — вероятно, охотничий домик или какой-нибудь загородный замок. Помню я и надпись на обороте, сделанную мелким, убористым почерком. Фиолетовые чернила складывались в слова:

В память о чудесном дне.

Долгое время я гадал, кем же были эти две женщины. Возможно, одна из них — старая маркиза, но я не был в этом уверен. Анни и Мария-Луиза… Две подруги или, возможно, члены одной семьи, которых, как я всегда себе представлял, разлучила какая-то случившаяся в их жизни трагедия.

В восемнадцать лет, окончив школу, я поступил на исторический факультет Сорбонны. Я жил в Латинском квартале, где снимал небольшую комнату, выходящую на шумный двор. Май 1968-го с его политическим кризисом и массовыми беспорядками остался позади, и среди молодежи царил дух свободы и беззаботности. Мои дядя и тетя уже не жили на улице Константин. Марсель умер от рака несколькими годами раньше, а тетя Симона уехала в Мелен, где нашла работу в небольшом доме рядом с вокзалом. Вскоре ее тоже настигла болезнь. Тетя скончалась, не дожив до шестидесяти лет, так и не увидев север Франции, о котором так много говорил Марсель. Стоит ли сожалеть о том, что они не смогли туда съездить? Иногда мечты бывают прекраснее самых красивых пейзажей. Во время учебы в Париже я лишь изредка бывал в районе, где когда-то проводил летние каникулы. Однажды друг пригласил меня на воскресный обед к своим родителям, которые жили на бульваре Тур-Мобур, в десяти минутах ходьбы от улицы Константин. Проходя мимо моста Александра III, я увидел вдалеке элегантный каменный фасад песочного цвета, согретый мягким осенним солнцем. Меня охватило странное чувство. Я разрывался между впечатлением, что это прошлое, преображенное памятью, возникло прямо из моего воображения, и уверенностью, что рано или поздно мне придется разобраться в своих воспоминаниях. Жизнь со всеми ее обстоятельствами — уважительными и не очень — долгое время не позволяла мне этим заняться, и в конечном счете я смирился с мыслью, что эти парижские эпизоды в монотонной истории моего детства не имели большого значения, как и украденная мной фотография.