Сергей Мартьянов - Самое дорогое
— Получайте, гады! — крикнул Соловьев и одну за другой бросил две гранаты. Когда дым и пыль рассеялись, он увидел, что два басмача валялись убитыми, а трое других, повернув лошадей, скакали обратно.
И снова завязалась перестрелка между басмачами и пограничником. Враги лежали перед ним за камнями. Они лежали на советской земле, и руки их касались его жены и сына. При мысли об этом Соловьева бросало то в жар, то в холод. Только сегодня утром все было иначе. Несколько часов назад! И вот... Где же найти силы, чтобы вырвать жену и сына из рук смерти? Помощи из кишлака все нет и нет...
Меж тем басмачи прекратили стрельбу. Один из них поднялся из-за камней и замахал чем-то розовым, похожим на Валину косынку. Потом он направился к тому месту, где лежал Соловьев. Николай напряженно всматривался в чернобородое, красное, как кирпич, лицо. Не доходя шагов двадцать, бородач крикнул:
— Эй, аскер! Получай свою жену и щенка и убирайся к дьяволу. Видит аллах, мы не станем тебя трогать. А за это ты пропустишь нас туда, — басмач махнул в сторону границы.
Соловьев не ответил.
— Что же ты молчишь? Так велела сказать тебе твоя жена. Даем десять минут на размышление. Или пропустишь нас и получишь жену мальчишку, или они достанутся на съедение шакалам. Выбирай! — басмач повернулся и медленно поНвя к своим.
Николай молчал.
Все получалось легко и просто: стоило сказать «да» — и через несколько минут жена и сын снова будут с ним, живые и невредимые. И они поедут в Иваново, к старушке матери. Соловьев уже хотел ответить, что согласен, что ему не нужно десяти минут на размышление, но какой-то внутренний голос требовательно и властно запретил: «Не смей!» Минуту назад он был готов ценой собственной жизни спасти жену и ребенка, но сейчас ему предложили такую цену, которая была дороже жизни.
«Спаси их, будь человеком», — говорило сердце. «Не смей! — кричала совесть. — Не смей покупать жизнь жены и сына ценой измены!» Что же делать?
Солнце повисло в зените, укоротив тени от каменных глыб и курчавых коренастых кустов арчи. Где-то далеко-далеко глухо шумел поток. От этого звука сильнее мучила жажда, но под рукой не было ни капли воды. Ручей Кызыл-су протекал рядом с басмачами и далеко от пограничника. Так он лежал, мучимый жаждой и терзаемый сомнениями, пока истекали десять минут, полученные на размышление.
Из-за каменной глыбы высунулась голова в пестрой чалме, и до Соловьева донесся голос:
— Эй, аскер! Время прошло! Ты согласен?
Соловьев прицелился и выстрелил. Чалма осела
на камень. И сразу там раздался страшный, душераздирающий крик, заставивший Николая вздрогнуть, как от электрического тока. Это кричала Валентина. Что они делают с ней, гады?
Николай сцепил зубы. Пулю за пулей посылал он из своей безотказной винтовки, сдерживая врагов, Еще один басмач уткнулся чалмой в землю. А самого Николая ранило в плечо, и лошадь уже была убита. Но он все стрелял и стрелял, не позволяя врагам подняться и уйти за границу. Теперь это было самым важным, важнее всего на свете.
И вот, наконец, Соловьев увидел, как позади басмачей из-за поворота ущелья выскочил всадник в зеленой фуражке. Это был Глоба. За ним, пригнувшись к шеям коней, молча и грозно скакали колхозники. Басмачи тоже увидели их, вскочили на ноги, стали стрелять, двое подняли руки. Тарас и колхозники на полном скаку врезались в кучу бандитов. Замелькали ружейные приклады, закрутились кони в бешеной, злобной пляске.
Через пять минут все было кончено. Зажав одной рукой рану в плече, другой опираясь на винтовку, Николай шел туда, где только что утих бой. Навстречу бежал Глоба и, широко улыбаясь, кричал:
— Товарищ начальник, вы живы? А я думал... — Тарас не договорил, он вытянулся, козырнул и доложил по всем правилам: — Товарищ начальник заставы! Группа поддержки в составе пятнадцати колхозников уничтожила банду басмачей. Потерь с нашей стороны нет. Докладывает красноармеец Глоба.
— Жена? — коротко спросил Соловьев.
— Там лежит, живая, товарищ начальник!..
— А сын?
— Тоже живой!..
Николай поспешил туда, где в стороне от тропы, на берегу ручья, лежала Валентина. Над ней склонился кишлачный фельдшер, прискакавший вместе с Тарасом. Фельдшер держал руку Валентины и щупал пульс. По безнадежному выражению его лица Николай повял: жене осталось жить считанные минуты. Басмачи жестоко расправились с ней. Но ребенка они пощадили или просто не успели прикончить. Взятый на руки пожилым колхозником, он громко плакал, так громко и настойчиво, что у Николая замерло сердце.
Он нагнулся над; измученным бледным лицом жены, увидел искусанные до крови губы, холодные капли пота на лбу и поцеловал ее.
Она открыла глаза, посмотрела на мужа долгим взглядом, погладила рукой его лицо.
— Ничего, Коля... Так надо было... Береги сына, — прошептала она, и рука ее безжизненно упала на землю.
Люди обнажили головы и молча смотрели, как начальник заставы, раненый, в окровавленной гимнастерке, закрыл у нее глаза. Потом все отвернулись, потому что он заплакал, а когда плачет мужчина, не надо его утешать...
— Вот и вся история, — закончил свой рассказ полковник. — Видели, какой у меня Петька вырос?— спросил он без всякого перехода. — Начальник береговой заставы, жениться думает, в следующий отпуск, глядишь, и внука привезет.
— Простите, — сказал я, — а вы, что же, так и остались... одиноким?
— Да.
— А кто же сына?..
— Вырастил, хотите спросить? Евгения Никифоровна, моя родная тетушка. Она как получила от меня телеграмму, так сразу и приехала, чтобы Петю забрать. У вас, говорит, тут одни басмачи, убыйэт человека. А я ни в какую. Или оставайтесь, говорю, или няньку найду из семиреченских казачек. Ну, она и осталась. Своей семьи у нее не было. С тех пор вместе кочуем. И в Средней Азии, и на Дальнем
Востоке, и в Закарпатье, и за Полярным кругом, и на Кавказе — где только не были!
— Весь свет объездили, — подтвердила Евгения Никифоровна.
Она смотрела на своего Петю по-матерински нежно.
Полковник обернулся, позвал сына:
— Петро, иди сюда. Что ты там стоишь, как солдат на посту? Петр Николаевич!
Петр потушил папиросу, подошел к столу, положил окурок в пепельницу.
— Что, отец?
— Ты о чем думаешь? — и полковник положил руку на его широкое плечо.
О чем он думал сейчас? О матери, которую не помнит? О врагах, которые лишили его материнской ласки? Или о том, как бы сам поступил на месте отца?
— Да вот смотрю на эти вершины, — ответил Петр, — и вспомнилась мне Ключевская сопка. Она из окна нашей заставы тоже видна. В'роде бы разные горы, а одинаково красивые. Так и парят в воздухе, так и парят, как белые птицы!
— Да ты поэт, я смотрю, — улыбнулся полковник. — Ну, расскажи еще что-нибудь.
— А что еще? — вздохнул Петр. — Ты все сказал.
Он сел на свое место и стал рассматривать на скатерти темное пятнышко.
Я думал о необыкновенной судьбе этих людей, удивляясь тому, что вот рядом со мной жил человек и только сегодня рассказйй о том, что должны знать все.
