Владимир Беляев - Залив в тумане
— Устали? — спросил Симаченко у медсестры, когда последний раненый был погружен в машину.
— Очень, — созналась она, утирая платочком пот с лица.
Впервые за все время быстрой работы они смогли спокойно и внимательно поглядеть друг на друга. У сестры были длинные густые ресницы, зеленоватые глаза и немного вздернутый, ещё совсем ребячий нос с чуть заметным шрамиком на переносице.
— У вас на губе кровь, — сказал Симаченко. — Откуда?
Сестра быстро вытерла платочком губы и, заметив кровяное пятнышко, сказала:
— Пустяки. Мне было очень тяжело, и я губу закусывала...
— Руки, небось, болят?
— Ой, как болят! Вы поглядите! — И она показала ладони, мягкие, красные и вспухшие от носилок.
— Много раненых?
— Пятый бот с утра подходит. Вы представляете? И еще на том берегу остались.
— Город бомбили? — спросил Симаченко, усаживаясь рядом с ней на брёвнышке.
— Пока больше не трогают. Видно, целым взять хотят. Такая же, впрочем, штука, как и с Ленинградом. Думали все, в первый же день его бомбить станут, а вот ничего. Неделя прошла — и пока ничего.
— А вы откуда это знаете? — спросил Симаченко.
— Я же из Ленинграда.
— Давно?
— Позавчера.
— А я сегодня.
— Нет, правда? Вы ленинградец?
— Ну, конечно. Мечеть знаете?
— Ну еще бы! Около Петропавловки.
— А я за мечетью живу. Жил, вернее. На улице Мичурина. Угол Мичурина и Малой Посадской. А вы?
— Я-то в общем из Луги, там у меня мама и братья, но последние два года я в Ленинграде жила. На Васильевском острове, в Мучном переулке.
— Мы почти соседи, — обрадовался Симаченко, — Петроградская и Васильевский совсем рядом. Давайте тогда познакомимся. Меня зовут Никита. Никита Степанович Симаченко.
— Тамара Вишнякова, — сказала сестра просто, протягивая Симаченко мягкую, усталую руку.
— А отчество?
— Да зовите просто Тамара.
— Товарищ лейтенант, не опоздайте, — донесся с баржи чей-то выкрик.
Симаченко увидел, что все уже сели в баржу и буксир собирается отчаливать.
— Ну, прощайте, землячка, — поспешно пожимая руку Вишняковой, сказал Симаченко.
— Оставайтесь живы, — сказала Тамара, провожая его взглядом.
Симаченко подбежал к краю пристани и как только спрыгнул вниз, на упругую палубу баржи, канат, соединявший ее с буксиром, стал натягиваться.
Баржа уже была на середине залива, но Симаченко увидел, что Тамара с берега машет ему платочком. Он помахал ей в ответ пилоткой, и ему вдруг стало необычайно легко на душе. Исчезло почти совсем чувство растерянности, что овладело им при виде раненых. Страстно захотелось жить, драться, увидеть когда-нибудь ещё раз эту миловидную сестричку в коричневом берете. И заметив, что лица бойцов, окружавших его, все ещё мрачны, Симаченко сказал им:
— Ну, чего загрустили, ребята? Страшно? А вы не тужите. На войну ведь едем, а не на свадьбу. А на войне — не без этого!
3. ЖИЗНЬ НА КОЛЕСАХ
Вагонные встречи и разговоры забываются быстро, но тем не менее доктор Карницкий запомнил вопрос своего попутчика молодого веселого лейтенанта, который сперва не хотел пускать его в вагон, а потом спросил: «Вы кто, хирург или по внутренним?».
Еще и тогда, в поезде, в этом вопросе доктор Карницкий почувствовал маленькую, едва уловимую обиду. Почему лейтенант не спросил: «Вы кто, физиотерапевт или по внутренним?» Очевидно, это было не случайно. Очевидно, были такие специальности врачей, которые занимали на войне первые, основные места и были медики таких профессий, применение которых будет возможно, когда всё утрясется и войдет в привычный ритм войны. Он понял это особенно ясно, когда прибыл на фронт и получил назначение в часть.
— Ничего, доктор, не горюйте. Принимайте пока санитарный поезд, а там видно будет, — сказал ему начальник отдела санитарных кадров армии, — но обещаю вам твердо: наклюнется подходящее место — переведем на грунт и будете вы снова физиотерапевтом, как в Ленинграде. Вы там лечебницей водников заведывали?
Карницкий утвердительно кивнул головой.
— Обидно, конечно, мне на рельсы вас переводить, —добавил участливо начальник отдела кадров, протирая круглые очки в роговой оправе, — но что поделаешь? Всему виною война. Она спутала карты многих из нас. Возьмите, лично я — венеролог. А теперь, видите, всякие тут отчётности, писанина. Надо. А раз надо, следует примириться и потерпеть. Желаю удачи...
Составленный из спальных и товарных вагонов, длинный санитарный поезд с красными крестами, которым стал командовать Карницкий, забегал по Кировской дороге от армейских госпитальных баз до городов фронтового тыла.
Налетая на дорогу, немецкие бомбардировщики не раз выслеживали и санитарный поезд Карницкого. Бомбы падали рядом с бегущими по рельсам вагонами. Осколки оконных стекол нередко засыпали постели раненых.
Однажды бомбёжка застигла поезд на станции. Ещё до сигнала «воздух» паровоз ушёл к водокачке, оставив вагоны на запасных путях. Едва первая бомба врезалась неподалёку в рельсы, стекла в классных вагонах вылетели и поезд качнуло. Сестры и санитарки — кто куда. Одна выскочила на улицу, другая — под нижнюю полку вагона залезла. Доктор Карницкий и сам бы непрочь заползти туда. Всё как-никак надежнее. И осколок не так быстро заденет. Разве только прямое попадание. Но, собравшись с силами и поёживаясь от воя бомб, Карницкий пошёл по штабному вагону. Он наклонялся и, легонько трогая девушек, говорил:
— Да будет вам! Вылезайте. Раненые-то одни остались. Ну, как вам не стыдно?
Смущенные и красные сестрички вылезали и, затыкая уши, пробирались в соседние вагоны. Спокойный голос Карницкого помог им овладеть собой.
— А где Вишнякова? — спросил доктор последнюю из сестер, вылезавшую из-под лавки.
— На улицу выбежала, — ответила сестра.
Доктор прошел в тамбур и, открыв дверь, увидел в нескольких шагах от поезда в канаве коричневый берет новенькой, прикомандированной к нему на один рейс, сестры Вишняковой. И только он хотел окликнуть ее, позади завыла бомба. Удар страшной силы снова качнул вагон, и Карницкий инстинктивно присел в тамбуре. Обломок стального рельса со звоном шмякнулся около Вишняковой. Слышно было, как сыплется на крышу вагона земля.
— Вишнякова, живы? — крикнул, подымаясь, Карницкий.
Сестра вскочила. Лицо ее побледнело.
— Убита! — крикнула она доктору, ошеломленная, испуганная, ничего еще не соображая.
Из вагонов послышался смех. Как ни было опасно в эти минуты, но ответ Вишняковой рассмешил многих.
— Да идите сюда, покойница! Еще простудитесь, — сказал доктор. И Вишнякова пошла к составу, стыдясь своего малодушия, неловкими шагами. «Уж лучше бы оставалась я работать там, на причале, — думала она, — ведь засмеют меня все за то, что я сказала».
Со всеми этими неприятностями военного времени Карницкий примирился довольно быстро. Он даже привык к ним, к вагонной тряске, к вынужденным остановкам посреди безлюдных сопок, потому что «где-то впереди бомбят разъезд».
На маленьких северных станциях его поезд иной раз встречал составы, идущие из Ленинграда. Он перехватывал военных, бегущих с чайниками за кипятком, и спрашивал:
— Ну, как там? Не бомбят?
— Да нет! Разведчики иногда прилетают, а бомбежки не было. В общем спокойно, — отвечали ему.
В Ленинграде у Карницкого осталась жена. Получая такие ответы, он меньше волновался за ее судьбу.
Доктор любил обходить идущий поезд глубокой ночью, когда больные вместе с обслуживающим персоналом отсыпались за все часы беспокойного дневного пути по прифронтовой дороге.
Мерно покачивается вагон, стучат его колеса. Дежурная сестра прикурнула[1] у белого столика в проходе. Тут же в стаканчике около нее поблескивают градусники; второй том «Войны и мира» заложен длинной мужской гребенкой из пластмассы.
Доктор берет со столика пачку историй болезни, садится рядом на табуретку и начинает перечитывать их одну за другой, представляя в памяти весь предварительный путь раненого. Вот маленькая светлокоричневая карточка передового района, быстрая запись полкового врача: «Сержант Акинфиев — проникающее осколочное ранение левой ноги, задет сосудисто-нервный пучок. Направляется в медсанбат».
Акинфиев лежит на верхней крайней койке вагона для тяжело раненых. Покоясь на шине Брауна — странной подставке из металлических прутьев, — нога существует как бы отдельно от спящего раненого. Акинфиев уже хорош. После медсанбата он побывал уже в эвакогоспитале — гнойные выделения из раны прекратились — недаром окна в гипсовой повязке вторую неделю как замазаны наглухо. Возможно, скоро повязка будет снята совсем и врачи посмотрят, как будет двигать ногой раненый. Отрываясь от истории болезни, Карницкий смотрит на спящего Акинфиева и, представляя себе дальнейший его путь, уже вмешивается в судьбу сержанта как физиотерапевт. «Эх, хорошо бы его да прямиком в Старую Руссу, да сразу же после того, как рана затянется, применить грязелечение, попробовать вернуть жизнь поврежденным и оцепенелым нервам и мышцам». Но Старая Русса захвачена немцами, да и не только она. Отлично оборудованная физиотерапевтическая лечебница в Павловске, под Ленинградом, наверное, тоже разбита немецкими снарядами. А сколько труда вложил в нее когда-то доктор, и как было бы хорошо положить туда Акинфиева, полечить его там и всеми средствами физиотерапии добиться того, чего хирургам трудно было достигнуть скальпелем.
