Юрий Герман - Аттестат
Я сам не женат, но, знаете ли, тут просто обомлел. Что ж это, думаю, делается. Ведь Гаврилов даже не знает — жива Зоя или нет. А если жива?
И когда же он жениться успел? Проездом с флота на фронт? Остановку сделал и женился?
А мы-то, дураки, тут чуткость разводим, туда-сюда, разговоров напустили полный корабль, при Гаврилове о женах не говори, при Гаврилове детей не вспоминай, при Гаврилове то, при Гаврилове сё. Вот, думаю, в тихом омуте черти водятся.
Ужасно было неприятно.
До отвращения просто.
И не верится, но, с другой стороны, сам же сказал. Я опять у начфина переспрашиваю, он опять мне всю историю в точности пересказывает.
А через день пошло между всеми на корабле:
— Гаврилов женился.
— Успел, когда с Черного к нам ехал.
— Оторвал номер инженер.
А начхоз наш возьми да и спроси:
— Вы что ж, товарищ инженер-капитан-лейтенант, женились и даже нам не рассказали? Разрешите поздравить?
Гаврнлов весь вспыхнул и отвечает:
— Поздравляйте, если вам угодно.
Встал и ушел, даже шахматы рассыпал.
Причем все ведь знают, что у него трое детей и жена где-то мучаются. А может быть и погибают или уже погибли.
Отношение к Гаврилову сразу переменилось. И так вышло, что с награждением его почти никто не поздравил. А он с этого дня в кают-компании совершенно перестал бывать, и если у него часок выдается, то он все у себя в каюте сидит с книжкой, или с таблицами, или еще с чем-то и работает. Сух со всеми до предела, но корректен, ничего сказать нельзя. Ни в Дом Флота, ни в кино — никуда не ходит. Заперся сам в себя и ни с кем в близкие отношения не вступает. А меня это, понимаете ли, злит. Никогда у нас таких историй не было, И решил я с ним объясниться.
Приглашаю к себе, он является.
Спрашиваю:
— Чем объяснить ваше поведение по отношению к вашим товарищам офицерам?
Молчит.
— Не желаете отвечать?
Молчит.
— Вы демонстрируете свое нежелание общаться с коллективом офицеров. Вы, по всей вероятности, обижены на офицеров. В чем дело?
Опустил голову, молвит. Я продолжаю:
— Мне кажется, что вам чувствовать себя обиженным, по меньшей мере, странно. Вы пожинаете плоды поступка, совершенного вами. Подумайте о том, что я вам сказал, и перемените свое поведение. Так на корабле не живут.
Еще ниже опустил голову. Сам, знаете ли, бледный, худой, глаза печальные. Мне его и жалко почему-то, и злость разбирает.
«Эх, — думаю, — Зоя Васильевна, Зоя Васильевна! Вот он, твой-то. Обменял тебя на какую-то Антропову О. Н., и все дела».
И представляется мне эта самая Антропова с перманентом, окрашенным перекисью, и с выщипанными бровями.
А Гаврилов между тем спрашивает:
— Разрешите быть свободным?
Я совершенно вскипел от его тона. Тон сухой, враждебный, гордый. Я спрашиваю, глупость, конечно, до сих пор стыдно, как вспомню. Взял и спросил:
— По крайней мере, на ком вы изволили жениться?
Он на меня посмотрел свои ми спокойными, грустными глазами и, знаете, вдруг усмехнулся. И, ничего не объяснял, вдруг говорит такую фразу:
— Я полагаю, Павел Петрович, что никого весь этот вздор касаться не может.
Представляете? Еще вздором называет. Неприятный произошел разговор. Я повысил голос, он покраснел. Так, ничего не добившись, я его отпустил.
И все осталось по-прежнему.
Работает прекрасно, сам выбрит, спокоен, корректен. Ни с кем ни слова.
Так мы и жили какое-то количество времени.
Пошли мы конвоировать транспорты и наскочили на немцев. Пощелкали их, немного и нам досталось. В горячке боя я не знал, что и как с людьми. Держал я свой флаг не на том корабле, где служил Гаврилов, и только по окончании боя мне доложили, что в числе восьми раненых имеется и инженер-капитан-лейтенант Гаврилов, ранен он был не очень тяжело, но испытывал, как мне позже сказал врач, тяжкие страдания. Держался же по-прежнему сухо и гордо…
И ведь при всех своих качествах человеческих такая неказистая фигура: нос картошкой, волосы ежиком серенького цвета, да и сам безо всякого внешнего блеска…
Ну, эвакуировали мы своих раненых в госпиталь, поговорили немножко в кают-компании про Гаврилова, что все-таки он молодец, несмотря даже на эту свою «штуку», которую он оторвал, а на следующий вечер и произошла эта история.
Выходит к ужину в кают-компанию наш командир корабля Сергей Никандрович, человек уже не первой молодости, спокойный мужчина, и заявляет, что мы все очень виноваты. У самого в руке письмо.
Письмо он читает вслух.
От кого же это письмо? И кому? Оно от О. Н. Антроповой и адресовано командиру части, в которой служит Гаврилов.
Что же написано в этом письме?
В этом письмо написано, что Антропова О. И. жена капитана третьего ранга такого-то, погибшего при выполнении служебного задании, вот уже столько-то времени получает от Гаврилова Е. А. такую-то сумму денег по аттестату. Гаврилова Е. А. она никогда не видела в глаза, но вспоминает, что фамилию Гаврилов она слышала от своего покойного мужа, — они с мужем будто начинали войну вместе. В самом начале войны она, Антропова, взяла к себе мальчика Алика, мать которого погибла, а отец неизвестно где. Алика этого она воспитывает, и вот товарищ Гаврилов присылает ей деньги и ничего не пишет, кроме одной открытки, где было сказано, что пусть деньги идут на мальчика. И больше ничего. Так вот она, Антропова, эта самая, благодарит товарища своего мужа за внимание и за хорошее его сердце и просит командира части, где служит Гаврилов, воздействовать на него в том смысле, что она сама врач — человек, зарабатывающий достаточно, и что она может поднять Алика без этой помощи, которая, наверное, обременительна самому Гаврилову. И никогда она не забудет и пр. и т. д. — все то, что пишут женщины, когда они растроганы, и, главное, она очень счастлива, что может отблагодарить хоть в письме такого начальника, у которого «растут такие офицеры, как Гаврилов».
Представляете себе, что мы все испытывали, когда Сергей Никандрович читал это письмо,
ГЛАВА ВТОРАЯ
Разумеется, после всего случившегося я пошел в наш базовый госпиталь, не затем, конечно, чтобы извиняться перед Гавриловым, потому что он и сам достаточно глупо себя вел в этой истории с аттестатом, но затем, чтобы упростить наши с ним отношения, да и не столько мои с ним, сколько его со всей нашей кают-компанией.
Прибыл я в госпиталь, получил разрешение посетить нашего инженера, выдали мне халат-маломерок, и отправился я искать палату двадцать три. Нашел. Лежит мой Гаврилов — тихий, худой, по глаза счастливые. С чего, думаю, такая перемена? Не может же он знать, что мы от Антроповой письмо получили, И даже если знает, то чему же тут особенно радоваться.
Сижу, рассказываю всякие дела наши корабельные. Но чувствую, что он меня не слушает, думая о чем-то своем. И внезапно говорит:
— Товарищ капитан третьего ранга, Зоя моя нашлась.
— Как, — говорю, — нашлась?
— Да так, — отвечает, — нашлась, и все тут. Мне еще самому толком непонятно, как, но факт таков, что нашлась. И дети нашлись.
Развернул письмо и читает вслух, с выражением, Ну, само собою, очень разволновался. Начали мы говорить с ним вперебивку, как сейчас надобно поступать, куда ее с детьми везти, где устраивать. Она у немцев не была, но болела долго, а потом попала в какой-то эшелон случайный и очутилась в Архангельске…
И опять Гаврилов читает из письма цитаты. Я слушаю и только глазами моргаю. Дело в том, что Зоя к своим трем еще чужих двух детей взяла. Она когда из Белоруссии уезжала, то они там под бомбежку попали, и соседка Зоина, какого-то командира жена, погибла. Вот Зоя и повезла с собою этих двух детей…
В это мое свидание с Гавриловым я ни о чем больше не говорил, никакие детали не уточнял. Он был слишком занят письмом Зои, для того чтобы думать о том, как мы все чувствуем себя перед ним. А мне не очень хотелось возвращаться к нашей общей вине перед Гавриловым.
Наутро ушли мы на обстрел берегов противника, и только дня через три-четыре наступил, наконец, такой час, когда командиры могли по-настоящему вымыться, побриться, погладиться и в свое удовольствие посидеть за стаканом чаю в кают-компании. Естественно, зашла речь о Гаврилове, о том, что надобно его завтра навестить, Я тут и говорю:
— Кстати, слышали, что он жену нашел? Вернее, она его.
Разумеется, полный переполох и кавардак. Как, да что, да где, Я рассказал что знал. Начфин тоже сидит, слушает, ладошку к уху приставил. И, выслушав, спрашивает:
— Как вы думаете, товарищ комдив, разрешите вашим мнением поинтересоваться, что теперь будет с той гражданкой, которой он деньги переводил на ее сироту? Ведь как-то неловко будет ему прекратить свою помощь. А?
За столом тихо стало. Все эту историю знают, и всем интересно, Я сижу, думаю, Потом говорю:
