Збигнев Сафьян - До последней крови
А Рыдз-Смиглы, думал Радван, покинул страну вопреки воинской чести. Он с болью в сердце вспоминал, хотя и не хотелось вспоминать, сентябрьскую катастрофу, бойцов своего взвода: Полещука-Анюкевича, который погиб под Яворовом, раздавленный гусеницей танка; весельчака Скивиньского из Познани, погибшего под Грудеком во время воздушного налета; ординарца Сташека; бывалого вояку сержанта Роковского; угрюмого Павлика, которого знал еще по Львову. В последний день, когда стало известно, что произошло невероятное, Павлик, раненный в руку, со злостью и горечью сказал: «Докатились! А виновата санация». Он вспомнил толпу генералов, министров, полковников, лишившихся своих громких фамилий, ставших вдруг обыкновенными, одинаковыми, — они грозили кулаком истории и судьбе. Неужели надо их судить? А может, лучше забыть о них и о себе, идущем следом за ними на почтительном расстоянии по мосту в Залещиках [3].
Радван ни с кем не разговаривал о Сентябре, только иногда с Кетличем. Скептицизм старого полковника коробил и раздражал его, однако был в какой-то степени необходим; благодаря ему он находил в себе сомнения, колебания, о которых не хотел думать и даже знать, что они вообще существуют. «Ты еще молод, — повторял полковник, — а я переполнен горечью из-за того, что не успел свершить, и от избытка знаний».
Кетлич был среди тех офицеров, которые месяц спустя после поражения Франции пришли к Залескому [4] с протестом против данной президентом Рачкевичем отставки Сикорскому. Залеский должен был стать преемником генерала на посту премьера. Это не умещалось в голове Радвана: убрать Сикорского означало, по его мнению, изменить Польше! «Не знаю, — рассказывал Кетлич, — что сказал тогда Климецкий Залескому: в кабинет министра они вошли только втроем. Но могу предположить, что он заявил без всяких выкрутасов: «Если хотите, чтобы все полетело к чертям…» Потом объявили, что беседа проходила в спокойной, деловой обстановке и что Залеский уступил. Впрочем, — добавил Кетлич, — этот демарш не оказал особого влияния на решение вопроса». «Что же сыграло главную роль?» — спросил тогда Радван. Кетлич усмехнулся: «Да, судя по всему, ты не очень-то годишься для работы в секретариате Верховного».
Словно предчувствовал! За две недели до поездки Сикорского на Дальний Восток и в Россию Радван узнал, что поедет вместе с генералом и останется в польском посольстве в Куйбышеве в должности одного из офицеров военного атташата. «Это свидетельство особого доверия», — сказал капитан Н., который сообщил ему об этом решении. Можно было предположить, а впрочем, Радван в этом и не сомневался, что его уход из секретариата Верховного отвечал пожеланиям капитана Н. Чуть ли не с самого начала их совместной работы они невзлюбили друг друга. Н., чего Радван никогда не мог понять, пользовался особым расположением Сикорского.
Как старший по званию, он вводил Радвана в курс предстоящей сложной работы в самом, как он любил выражаться, центре власти и принятия решений, но чрезмерная простота и какое-то провинциальное, простодушие Радвана вскоре охладили отношение капитана к молодому поручнику. Если ты даже не ведешь сейчас никакой своей игры, то надо хотя бы учитывать возможную расстановку сил, умело, но незаметно, чтобы не бросалось в глаза, прокладывать дорогу кому надо. Честность и преданность, конечно, необходимы, но этого явно недостаточно, если хочешь удержаться в кресле, в котором ты нужен родине. Капитан Н. искренне не любил санации, но симпатизировал нескольким полковникам, которые благодаря ему приблизились к Верховному; от него зависело, сразу ли попадет рапорт к генералу или же будет подолгу лежать в ящике стола капитана. Радван открыто возмущался иногда, ну вот хотя бы в связи с делом Возьняковского. Он не был знаком с последним, хотя слышал, в том числе и от Кетлича, что это способный штабной работник, не боящийся отстаивать свое мнение. Весной сорокового года его перевели на интендантскую работу из-за того, что он восстановил против себя кого-то в бригаде. Попутно открылись какие-то грязные интриги, отстранение офицеров от занимаемых должностей и наклеивание ярлыков приверженцев санации без каких-либо оснований. Минуя капитана Н., Радван передал докладную Сикорскому. «Не люблю таких дел, — раздраженно сказал генерал. — Неужели сами не можете решить эти вопросы, в своем кругу?»
Капитан Н. не пил, отсюда — никаких откровений или чувствительных признаний за рюмкой водки. «Я понимаю, почему тебя любит генерал, я бы тоже тебя любил, если бы ты не был таким простачком» — эти его слова задевали Радвана. Неужели он такой смешной и наивный? А может, он действительно не годится для штабной работы? Однако по-прежнему гордился тем, что работает рядом с Сикорским, и был уверен, что и матери это доставило бы радость. Капитан Н. действительно лучше его ориентировался, кому и как отдать честь, у кого принять докладную, а кому вежливо отказать, чье дело отложить, а чье подтолкнуть. Это правда. Близость к источнику власти требует постоянного внимания и осторожности. Может, капитан и прав, что ему не хватает этого умения. Но этот вопрос должен решать генерал, и только он. Вот он и решил, что Радван будет ему более полезен в России. А может, эту идею подсказал Верховному капитан Н.? Это предположение причиняло Радвану боль. Сам Сикорский долгое время с ним на эту тему не говорил и только как-то вечером, выходя из кабинета, остановился посредине приемной, где сидели адъютанты, и, застегивая шинель, сказал: «Мне нужны в России люди, которым я доверяю».
Кетлич искренне переживал: «Я чувствовал, что ты долго на этом месте не удержишься…» Потом заговорил о Сикорском, и впервые Радван не перебивал его; правда, это отнюдь не означало, что он во всем соглашался с полковником, но хоть признавал возможность подобных рассуждений. Его самого поразило отсутствие желания спорить с полковником.
«Сикорский изменился, — утверждал Кетлич, — стал резким, нетерпеливым, больше, чем раньше, поддается настроениям, как будто пытается, возможно непроизвольно, принимаемой позой подавить в себе беспокойство и неуверенность. После поражения Франции это стало особенно заметно, но и до этого… Трудно быть главой правительства без территории, причем правительства народа, обладающего памятью и традициями эмиграции. Поэтому необходимо преодолеть комплекс эмиграционности, избавиться от чувства фиктивности собственной власти. А эти мнимость и фиктивность преследуют главу правительства на каждом шагу, он подвергается постоянным унижениям со стороны любой страны, даже самой маленькой, не говоря уже о могущественных союзниках. Вспомни, как ждали, кто же пришлет первым своего посла в Анже: Бельгия? Норвегия? Ватикан? Или будет ли Польша представлена в Верховном военном совете? Франция заявила категорическое «нет». Равнодушно и высокомерно. И Сикорский вынужден был все это проглотить. Тогда он поверил, что именно он, и только он, не символически, а на самом деле представляет Польшу и поляков. Не эмигрантский Национальный совет или какую-то эмигрантскую, пусть даже и многочисленную, группировку, а свою страну.
Реальным и подлинным фактом была, собственно говоря, только армия. Нынешнюю правящую группу, как сказал уже в Англии Сеида [5], можно считать «пеной, которую действительность сразу же сдует после возвращения в Польшу». А армия?! Она существовала не только для того, чтобы сражаться, но и как бы заменяя Польшу, вместо нее. Поэтому Сикорский тяжело воспринял поражение Франции: не выдержал союзник, рухнули надежды, но главное — потеряна армия — основная эмигрантская действительность, основная реальная сила».
Радван мысленно восстановил, вплоть до деталей, беседу с полковником, — как будто бы она состоялась вчера.
— Ты помнишь Сикорского в тот вечер, когда он вернулся из последней поездки в Либурн? Я тогда стоял недалеко от него. Он уже знал, что все потеряно, не питал никаких иллюзий, но когда заявил Петэну, что Польша будет сражаться и дальше, то сам не верил, что эта борьба может дать какой-то результат, что она имеет смысл.
— Но он никогда не отказывался от нее, — перебил его Радван.
— Да, не отказывался, — подтвердил Кетлич, — но именно тогда у него родилась убежденность, что он добровольно принимает на себя бремя трудных решений, что он один, совсем один, представляет теперь Польшу. А потом произошел этот злополучный переворот и контрпереворот, который, возможно, убедительнее всего показал всю иллюзорность эмигрантской жизни. Дворцовый переворот, но дворец существовал в пустом пространстве, мнимыми оказались власть президента и его права, вытекающие из апрельской конституции [6]. Президент освободил премьера от своего поста, а тот продолжал исполнять свои обязанности, и никто не может сказать, что оказало решающее влияние на то, что Сикорский остался на своем посту: позиция так называемых основных партий, демарш офицеров или давление англичан. Сикорский считал, что на этом посту не может быть никто иной, кроме него.
