Сергей Поляков - Партизанская искра
Прохлада воды манила к себе, притягивала, как магнит. И Владимиру Степановичу вдруг захотелось выкупаться. Ведь неизвестно, когда еще подвернется такой случай.
Он прошел немного вдоль берега, где река была поглубже, и, выбрав бережок поудобнее, зачерпнул пригоршню воды и с размаху плеснул себе в лицо. Прохладные струйки потекли по шее, защекотали под гимнастеркой грудь.
— А-а-а-ааа! Хорошо! Уф! — с наслаждением крякнул Моргуненко, умывая лицо, шею. — Нет, не то, совсем не то…
Он быстро разделся и вошел по грудь в воду. Приседая, несколько раз подряд окунулся с головой. Но этого оказалось мало, и он стал приседать, считая до двадцати. Закружилась голова. Пошатываясь, вышел из воды, сразу ощутив огромное облегчение. Тело освободилось от соленой накипи и приятно покалывало, усталость как рукой сняло.
— Какая благодать! — произнес учитель вслух. — Теперь не мешало бы обсохнуть немного, впрочем… так лучше, прохладнее будет, — решил он и стал одеваться.
От мостка вела вверх по селу узкая, извилистая улица. Вся в зарослях деревьев она сейчас казалась высоким, причудливым коридором. Едва проступали из темноты то горбатые, то провисшие крыши хат и сараев. В селе царила тишина. Только вдалеке, невидимый в ночи, гудел, тарахтел и скрипел шлях. Гул то стихал, то вновь усиливался. И что-то тревожное, щемящее душу было в этом отдаленном слитном гуле.
На северо-востоке, словно подпирая темное ночное небо, дрожал гигантский багровый столб. Это от бомбежки немецких самолетов что-то горело в Первомайске.
Моргуненко подошел к сельсовету. У крылечка его строго окликнули:
— Кто идет?
— Свой, — тихо отозвался учитель, приглядываясь к часовому.
— Кто свой? — настойчиво повторил часовой.
— Ты, Осадченко? — вместо ответа спросил Моргуненко.
— Владимир Степанович! — уже мягко сказал Осадченко. — Не узнал вас…
— Все равно, Юра. Часовой должен окликнуть каждого, кто бы ни подходил, в особенности сейчас. Да и пост твой важный.
— Да, Владимир Степанович. Здесь и знамя сельсовета и малокалиберки нашего истребительного батальона — одиннадцать штук…
— Вот, вот. Оружие, знамя. Это «святая-святых». Там есть кто?
— Никого. Разошлись недавно.
— А кто был?
— Предсельсовета и председатели колхозов. Эх, что тут было!
— Что?
— Спорили сильно, чуть не до драки.
— О чем?
— Да все насчет скота. Дядько Яков Брижатый воевал. Кричал, что колхозный скот не надо отправлять в тыл, а раздать по домам.
— Вон чего захотел, — про себя промолвил учитель. — Ну, ну?
— Говорит, что скот здесь целее будет.
— Вон как, — с усмешкой сказал Моргуненко.
— Вы были там, на Буге? — спросил Осадченко.
— Да. Проводил Александру Ильиничну с Леночкой и бабушку. А в селе как дела?
— Кое-кто уехал сегодня, некоторые собираются в отъезд.
— Карп Данилович не уехал, не знаешь?
— Еще нет. Я видел его сегодня.
— Хорошо. Так ты, Осадченко, пока будешь здесь?
— До смены. Меня сменит Ваня Беличков аж утром.
— Поста не покидать, хлопцы. Помните, вы все равно что на передовой.
— Понимаю, Владимир Степанович. Все будет в порядке.
— Если кто придет, скажи, чтобы не уходили, пока я повернусь. Есть важные дела, очень важные. Так и передай.
— Есть!
— Я через два часа буду здесь.
Моргуненко направился прямо в школу, на свою квартиру, где он жил все годы, работая в Крымке.
Крымская средняя школа была на северной окраине села. Ее два небольших кирпичных здания, всегда сверкающие снежной белизной, тонули в зарослях акации и сирени. С улицы, с фасадной стороны, словно охраняя покой школы, строго стояла шеренга высоченных пирамидальных тополей. Так как место, на котором стояла школа, было самым высоким в Крымке, то эти серебристые великаны были видны отовсюду за несколько километров. В промежутке между двумя школьными корпусами была воздвигнута деревянная арка, на своде которой красовались сплетенные из хвойных веток слова: «Добро пожаловать». Эта гостеприимная надпись возобновлялась ежегодно перед началом школьных занятий. С задней стороны школы находился просторный двор с конюшней, погребом и сараем, в котором хранились топливо и инвентарь. За этими служебными постройками без какой-либо изгороди простирался большой фруктовый сад — детище школы и гордость ее. Со всех трех внешних сторон, вместо забора, сад был окружен зарослями малины, черной смородины и крыжовника. Дальше за садом уходила на север ровная степь без балок и холмов. Это были поля трех колхозов Крымского сельсовета.
Моргуненко вошел во двор. Некоторое время он стоял, прислушиваясь. В селе было тихо. В просветах между рядами фруктовых деревьев на северо-западе метались по черному небу багровые вспышки и до слуха доносился глухой гул орудийного боя.
— Вот она, война, движется сюда!
Учитель тихонько обошел двор, как бы желая удостовериться, что кроме него никого здесь нет, и направился к квартире. Он нашел ключ на том месте, где прятали его все домашние, и открыл дверь.
Чем-то тоскливым повеяло на него из темноты опустевшего гнезда. Из предосторожности он тщательно проверил, плотно ли закрыты ставни, и зажег спичку. Огонек пламени задрожал, шатая на стене непомерно огромную уродливую тень.
Чтобы окинуть взглядом всю комнату, Моргуненко поднял спичку над головой. Тень скользнула вниз по стене, упала под ноги, и сразу стало видно и пустой шкаф в углу, с распахнутой настежь дверцей, и маленькую разоренную кроватку дочурки, и разбросанные по полу вещи, и кипы школьных тетрадей на подоконниках.
Спичка обожгла пальцы и погасла. Учитель не хотел зажигать вторую, но вдруг вспомнил, что дочурка Леночка оставила здесь алую ленту, которую вплетала в косичку. Он вспомнил ее неутешный плач, в три ручья слезы, и пообещал, что вернется и непременно найдет.
«Милая моя девочка! Почуяла ли ты своим маленьким сердечком, что батько твой, давая это обещание, обманул тебя. Не знает он сам, когда вернется, если вообще вернется. Но ты не горюй, доченька, я найду твою ленту и сохраню до встречи вот тут», — он приложил руку к сердцу. Затем он опять зажег спичку и, опустившись на колени, принялся искать на полу. Одна спичка догорала, он зажигал следующую и все искал, искал. Под руки попадались разные вещи, не взятые в дорогу. Он брал одну за другой, рассматривал их и удивлялся, почему все эти дорогие и необходимые ему вещи были сочтены лишними.
Моргуненко обшарил весь пол, но лента не попадалась, и он стал искать на подоконниках.
«Это следовало бы сжечь», — подумал он, глядя на груды старых ученических тетрадей, и тут же вспомнил, что нужно разобрать школьную документацию, учебники, физический и химический кабинеты, библиотеку, отобрать все более ценное и подальше запрятать, зарыть, а остальное сжечь, уничтожить.
Он снова принялся искать ленту между тетрадями. Сердце защемило. Ведь все здесь до последних мелочей было родным и милым сердцу учителя. Вот в этих слежавшихся, пожелтелых от времени детских тетрадях была вся его долголетняя работа. По этим страничкам он пристально, с любовью наблюдал, как постепенно неверные кривые палочки и крючочки, выведенные на косых крупных линейках, превращались сначала в буквы, такие неуклюжие и смешные. Потом эти буквы день ото дня становились все увереннее и лучше, из них уже образовывались первые слова «папа», «мама». Позже из слов слагались мысли. Учитель открывал одну тетрадь за другой и перед ним мысленно представали его ученики: темные, светлые, совсем белоголовые, с косами и косичками, с чубиками и озорными мальчишескими чёлками, наголо стриженые; кареглазые, сероглазые, с черными, как угольки, и голубыми, как озерца, глазами; и улыбки лукавые, затаенные, хитрые, простодушные. И тяжело было думать, что всех этих детишек теперь лишат радости учиться.
Владимир Степанович подавил вздох.
— Нет, не поднимется рука сжечь, — решительно вымолвил он вслух. — Спрячу, все спрячу.
Зажигая очередную спичку, учитель увидел, что их оставалось только две штуки. Он стал быстро искать ленту и нашел ее на комоде среди пустых коробочек и флаконов. Наконец, последняя спичка догорела, и в комнате стало черным-черно.
Владимир Степанович прилег на прохладный клеенчатый диван и силился сначала ни о чем не думать. Надо немного отдохнуть, успокоиться, ведь впереди много дел. Но вопреки желанию воображение его настойчиво заработало, и все, что пришлось увидеть и пережить, вдруг навалилось на него. Замелькало виденное за минувший день: переправа на Буге, нескончаемый поток людей, машин, повозок, родная степь и горькая пыль на дорогах, в печальном поклоне спелые колосья пшеницы, старик Гончарук, увозивший внучат от расправы за отца-комиссара, скорбь в глазах людей, уходивших от надвигающейся беды. Затем мысли Моргуненко перешли к школе. Вот он, учитель, директор ее, проводит здесь последние часы. Не позже чем завтра он должен покинуть село, оставить школу, с которой сроднился душой и сердцем, отдал девять лет вдохновенного труда, школу, в которой воспитал не один десяток юношей и девушек.
