Николай Богданов - Тайна Юля-Ярви
Я взяла наизготовку автомат и, поднявшись на крыльцо, постучала в дверь. Шереметьев шёл вслед за мной. Найдя на крыльце веник, он принялся обметать мои и свои унты.
Дом был явно обитаем, но почему-то нам долго не открывали. Прислушавшись, я уловила странные мелодичные звуки, как будто в доме заиграла и смолкла музыкальная шкатулка. Затем в неосвещённом окне появилась протаинка. Кто-то подышал на заиндевевшее стекло и попытался рассмотреть нас. Вот скрипнула дверь. Два глаза посмотрели на нас сквозь щель, прорезанную в бревенчатой стене сеней. Потом загремела щеколда — и дверь открылась.
На пороге появилась девушка. В лучах электрического фонаря, который зажёг Шереметьев, мы хорошо разглядели её: по облику — карелка; смуглое, несколько скуластое лицо, две толстые косы цвета ржаной соломы и глаза какие-то жёлтые, словно из светлого янтаря. Как у кошки: вот-вот засветятся.
Одета она было по-фински: пушистый свитер верблюжьей шерсти, лыжные суконные брюки, пьексы[2] с загнутыми носками. Словно собралась на прогулку.
Молча окинула она нас недобрым взглядом и жестом пригласила войти.
Я двинулась вперёд, не снимая пальца со спускового крючка автомата. Шереметьев, не выказывая ни тревоги, ни удивления, двинулся за мной. Он ведь был лётчик бомбардировочной авиации, привык к гостеприимству, не бывал еще на территориях, освобождённых от врага, не знал сюрпризов незнакомой земли. Я-то знала немножко больше…
Первое, что мы увидели — русскую печку с высоким челом. Груда углей пламенела и играла голубыми огоньками, озаряя избу тёплым светом. На большом столе были расставлены протвини с рыбой, уложенной в тесто.
По-видимому, хозяева только что вытопили печь и еще не успели поставить в неё пироги с рыбой — любимое кушанье северян.
На большой скамье, прямо напротив печки, греясь в лучах жарких углей, сидел старик с длинной белой бородой, отливавшей розовым цветом, и чинил сети. От этой патриархальной картины веяло таким покоем и тишиной, что не верилось, будто рядом идёт война, что всё вокруг еще чревато опасностями.
— Здравствуйте! — пробасил сразу повеселевший Шереметьев.
Старик уронил сеть:
— Русские?! — удивился он. — Русские в нашем доме?
— А кого вы ждали? — спросила я.
Вместо ответа старик протянул руки, как лунатик, и вдруг ощупал пальцами мои руки, плечи. И тут я поняла, что он слепой.
— Русские! Русские! — взволнованно повторял старик. — Давно я не слышал русского голоса, давно сам не произносил русского слова. Четверть века не певал вам свои руны. Последний русский, которого я видел, был профессор. Он записал даже мой голос на нотной бумаге. Как это было давно!..
— А где же наши? — спросил Шереметьев.
— Вы пришли с озера Бюля-ярви, а ваши поселились на озере Юля-ярви, — ответил старик.
Шереметьев достал из планшета карту, и мы убедились, что немного промахнулись и сели на соседнее озеро, километрах в двадцати от аэродрома.
— Вот так здорово! — воскликнул Шереметьев и тут же набросился на меня: — Куда же это вы меня завезли, товарищ младший лейтенант?!
— Все эти озёра так похожи… — оправдывалась я, — да и пурга такая…
— Что же теперь делать?
— Идти на озеро Юля-ярви!..
— Идти? Я не смогу сделать по такому снегу и шагу! — возопил Шереметьев. — Идите сами, если вы такой ходок…
С этими словами Шереметьев стал снимать комбинезон. Пар валил от него, как будто он выскочил из жаркой бани.
— Отдохните у нас, переждите, пока утихнет метель, — заговорил старик, — она ненадолго…
— Хочешь не хочешь, а придётся, — сказал Шереметьев. — А вы, может быть, сбегаете на лыжах к нашим и отнесёте мою записку? — обратился он к девушке. — Ведь вы, кажется, отличная лыжница?
Девушка метнула на него насторожённый взгляд и ничего не ответила.
— Зачем лее? — запротестовала я. — Перестанет снегопад, и мы перелетим на Юля-ярви! К самолёту очень близко, если пойти напрямик… Оказывается, мы блуждали по извивающемуся ручью, приняв его за край озера…
— Да, да, ваш самолёт сел совсем рядом, за горой на озере Бюля-ярви, я слышал, — подтвердил старик. — Отдохните. Потом Импи укажет вам путь.
— Импи? — переспросил Шереметьев. — Это по-карельски или по-фински? Красивое имя…
— При крещении она была названа христианским именем — Марией. Это лахтари сделали её Импи, — с грустью в голосе промолвил старик.
— Кто, кто?
— Проклятые мясники — финские палачи. Они лишили меня глаз, убили сына, отняли внучку… Будь они прокляты!..
— А вы кто же, карелы? — спросил Шереметьев, участливо глядя на старика.
— Да, я карел и сын мой Николай был карел. Его смерть и сейчас перед моими глазами, как последняя картина, которую я видел в этом мире. Он стоял без шапки и смотрел на дула их ружей. Он был самый смелый охотник и никого не боялся. После залпа он еще удержался на ногах. А потом рухнул лицом в снег. Они схватили его за волосы; и тут я крикнул: «Не смейте беспокоить мёртвого!..» Убийцы рассмеялись мне в лицо…
— Кто они были?
— Это были белые финны, они гнались за красными финнами, которые уходили от них к морю. Кровь стекала у беглецов с повязок, они едва держались на лыжах. Мой сын Николай указал им тайную тропу. Волки упустили добычу… Ярость свою они обрушили на нас…
Девушка сделала протестующий жест рукой и что-то сказала по-фински.
— Что говорит Импи? — спросил Шереметьев.
— Говорит, что отец её Николай — мой сын — был плохой человек, а вот мать была настоящая финка! Враги помутили её разум… Простите её…
Шереметьев подошёл вплотную к девушке и, глядя ей в глаза, внушительно и в то же время с теплотой в голосе сказал:
— Плохим человеком могли, считать вашего отца только финские фашисты, белогвардейцы… Они действительно мясники, лавочники!..
Импи пожала плечами.
— Да, да, — отозвался старик, — в лавках нам не продавали ни спичек, ни соли… Потом запретили людям ездить на нашу мельницу…
Я поняла, что это старая история, времён восемнадцатого года, когда Финская советская республика была задушена белогвардейцами при помощи оккупационных войск немецких империалистов.
— Однако нельзя отягощать гостей своими горестями и заботами, — вздохнул старик. — Давайте-ка лучше пить чай. Русские любят чай. Затем мы угостим вас пирогами и печёной рыбой…
Он повернулся к внучке и сказал ей что-то по-фински, указывая на противни.
Импи подошла к печке, выгребла груду углей в большой чугунный горшок, затем толкнула в печь противни с рыбой и пирогами и закрыла заслонку. Делала она всё это ловко и быстро.
А старик тем временем ушёл в горницу и вернулся в обнимку с самоваром старинной тульской работы из красной меди, вся грудь в медалях.
— Этот самовар подарил мне русский профессор! Щедрый, учёный человек! Он собирал песни у карел и одаривал их хорошими вещами… Большой был человек. Ступал по полу как вы, — обратился он к Шереметьеву. — У него была борода курчавая, а череп лысый!.. Все волосы в бороду ушли…
Из деревянной бадейки налита вода. Несколько совков горячих углей — и самовар басовито загудел.
Повеяло домашним уютом. Расправлялись усталые плечи, отдыхали ноги.
Ничего не оставалось делать, как переждать метель в этом добротном доме, скоротать часы за самоваром.
От нечего делать я разглядывала внутреннее убранство избы. Импи пошла в чистую горницу, я за ней.
Жильё старого карела было построено в давние времена и во всём носило следы русской поморской культуры. В чёрной горнице широко расположилась русская печка — большая, с высоким челом и жаркими печурками… А в белой горнице величаво возвышалась другая печь, облицованная изразцами с картинками.
На столике, накрытом вязаной скатертью, напоминавшей рыбацкие сети, поблёскивало старинное зеркало овальной формы. Цветастый полог скрывал кровать. Рядом с кроватью грудкой были сложены сундуки старинной петрозаводской работы, окованные цветной жестью. Один громадный сундук красовался у простенка, рядом с кафельной печкой. Искусная гравировка на его крышке особенно привлекла моё внимание…
— Карелы испокон веков дружили с Русью, — услышала я слова старика, когда вернулась в чёрную горницу. — Нарушалась эта дружба, и мрак наступал вокруг нас. Голод так придавил меня, что я вынужден был спасать внучку от смерти. Отдал её в чужие руки. Это меня-то, мельника, голод одолел! А бывало я и горя не знал, — молол себе русскую рожь. Дешёвая была псковская рожь. Сейчас её запах помню… И хруст на зубах… От комочков сухой землицы… Её на земляных токах цепами молотили. Но мы на это не сетовали, зато доступна была беднякам. Да и свежа, душиста. А тут, как ополчились эти лахтари на всё русское, стали нам заморское зерно возить… Затхлое. Подмоченное… Солоноватое, как от слёз, пролитых из-за его дороговизны…
