Олег Селянкин - Прочитал? Передай другому
Честно говоря, в разговорах между собой мы иногда даже очень нелестно отзывались о гражданке Мышкиной, изрядно плохого и даже откровенно пакостного желали ей. Но те наши разговоры никто не услышал. А тут, когда Дмитрий философствовал столь гневно, деда за сараюшкой на бревнышке сидел, на солнышке грелся. Потому немедленно и распахнул дверцу сараюшки, велел нам идти за ним. Непривычно осуждающим голосом велел.
Деда увел нас на берег речки, увел туда, где только одна лодка-долбленка сторожила и реку, и берега, и вообще все. Здесь, присев на борт лодки-долбленки, он и сказал, строго глядя на нас добрыми глазами, что наконец-то настало время поговорить с нами серьезно и откровенно. Мол, сегодня мы уже не голозадая команда, а настоящие парни, почти женихи, которым не только можно, но и должно доверять любую самую важную, самую тайную правду.
Дедушка… Дедуля… Мы с Дмитрием почему-то никогда его так не навеличивали. Для нас с братом он и в часы великой радости, ив дни горя, в дни разочарования друзьями или еще чем, для нас он всегда-всегда почему-то был просто деда…
Он, деда, на берегу речки тогда и сказал нам, понизив голос до шепота, хотя поблизости и не было ни одной живой души, что наша мама вовсе не мещанка Мышкина, бросившая двух своих сыновей на произвол судьбы, бросившая только потому, что одной в полную сласть пожить захотелось, а разнесчастная женщина; если же еще точнее великая подвижница, даже мученица. Дескать, бросив нас, она на веки вечные обрекла свое сердце на невероятнейшие страдания. И только потому. Не мещанами были ваши родители, не мещанами… Отец ваш — колчаковский офицер, то есть, как считается теперь, матерый вражина всего советского. Он так искалечен войной, что один никак не сможет выжить… Вот мама и уехала к нему. Чтобы оберегать его, оказывать посильную помощь… И будет вам известно, внуки мои милые, что за службу у Колчака — пусть и подневольную — ни вашим родителям, ни вам, если власти узнают, жизни не видать!
Чтобы отвлечь от нас огромную беду, отец с мамой и не подают нам, даже самой ничтожной весточки.
И еще мы с Дмитрием в тот час узнали, что мама наша из дворян. Захудалых (кроме этого звания, у них ничегошеньки не было), но дворян. Как говорилось тогда, «верного оплота и надежной опоры царизма, отвергнутого народом».
Итак, на нас обрушилась большая семейная тайна. Из разговоров взрослых мы уже знали, что ГПУ работает, можно сказать, с полной нагрузкой. Шепотком об этом судачили преимущественно женщины. Где увидишь двух или более — да еще с округлившимися от ужаса глазами — так и знай, что минувшей ночью опять кого-то арестовали.
Настоящая тайна стала ведома нам с братом. Кому-то, возможно, это и покажется невероятным, но под ее бременем мы не согнулись, не перетрусили до сизого тумана в глазах. Мы только дороже друг другу стали. И когда деда ушел домой, поклялись молчать о своих, родителях даже под самыми мучительными пытками, намертво уцепиться за уже известное многим: они у нас просто презренные мещане, настолько подлые в душе, что бросили нас, своих детей, фактически на произвол судьбы.
Презренные мещане… В те годы все они считались именно такими, об этом мы с Дмитрием и наши сверстники знали твердо; не случайно же и птички в клетках, и герань на подоконниках, и даже галстуки, шляпы — все это являлось вернейшим признаком того, что у их владельца душа поражена бациллами проклятого капитализма. Или уже насквозь прогнила от них…
Так, скрывая свое происхождение, мы с Дмитрием и жили в этом небольшом уральском городке. Ходили в школу, не по приказу, а по зову души обязательно участвовали во всех демонстрациях, митингах, субботниках и прочих так называемых «массовых мероприятиях». Участвовали, искренне веря в великую правду всего, о чем торжественно или гневно вещали ораторы. И в пионерах мы побывали, подошло время — и комсомольцами стали. Одним словом, вроде бы самыми обыкновенными советскими детьми были. Да и товарищ Сталин именно в тридцатые годы, похоже, освободил нас от вины за наше происхождение, торжественно заявив, что дети за родителей не ответчики.
Что еще я просто обязан сказать о том периоде нашей жизни? Учились мы вполне прилично: в круглых отличниках не числились, но около них уверенно держались. А свободное от учебы время делили между физкультурой, вылазками за дровами, походами на рыбалку, за грибами, рябиной. Рыбалка и походы за грибами и рябиной прежде всего были суровой необходимостью: деда в начале тридцатых годов сильно сдал, теперь сил у него только и хватало на хлопоты по дому; да и то стирку своего немногочисленного белья, мытье пола и многое другое мы с Дмитрием теперь взяли на себя. Да и о питании заботиться нам приходилось.
Что касается физкультуры, то мы с Дмитрием благополучно и с первого раза сдали все нормы на значки ГТО, «Ворошиловский стрелок», ГСО и даже ПВХО. Почему я рассказываю обо всем этом? Хочу, чтобы тот, кто будет читать эту мою исповедь, твердо знал: мы с Дмитрием росли и воспитывались со всеми прочими своими сверстниками, мы были не приспособленцами, «перевертышами», а полноправными членами советского общества, идейно нацеленными на «светлое завтра», в которое истово верили.
А физкультурой занимались еще и потому, что искренне хотели стать по-настоящему здоровыми членами общества, чтобы, если потребуется, с оружием в руках достойно встретить любого врага, который осмелится напасть на нашу социалистическую Родину.
Что, шпарю шаблонными фразами? Нарочно так говорю. Как думал тогда, так сегодня и говорю.
Мы с Дмитрием не чурались ни легкой атлетики, ни плаванья, ни лыжных гонок. Даже в шахматы вполне прилично играли, даже на гимнастических снарядах не висели мешками с опилками, а осознанно работали.
К слову, о шахматах. Повторяю, что играл в них прилично, как позднее выяснилось — в силу второго взрослого разряда. Согласитесь, для ученика шестого класса это вовсе неплохо. И в шахматных турнирах не только за школу, но и за местный «Локомотив» выступал. Разумеется, не на первой доске.
И вот однажды случилось такое. Тогда в матче с шахматистами металлургического завода я так успешно вел свою партию, что в скорой моей победе сомневаться уже не приходилось. В наивысший момент моего внутреннего торжества завуч нашей школы — Максим Иванович Барабутин — вдруг хватает меня за плечо, почти волоком вытаскивает в коридор, где и шепчет в мое лицо:
— Ты, сопляк, думаешь о том, с кем и какими фигурами играешь или нет?
Шахматные фигуры в те годы были белого и… красного цветов. После слов завуча я вдруг осознаю, что играю белыми. Выходит, белые громят красных!?
А Барабутин еще больше усиливает мое душевное смятение:
— Кого ты, паршивец, конфузишь? Кого? Старого большевика-подпольщика и красногвардейца! Он в революции участвовал! Он наш Урал от банд Колчака освобождал!
Я настолько растерялся, что вдруг почувствовал себя злостным осквернителем сразу нескольких всенародных святынь. И еще испугался, что, может, уже сегодня к нам в комнатушку ввалятся гепеушники, меня, конечно, упекут в тюрьму, а деду с Дмитрием угонят по этапам в такие чудовищные дали, по сравнению с которыми наше Предуралье раем покажется. Самое же обидное и мучительное — виноват только я, так почему же деда с Дмитрием должны страдать?
Вам смешно? Дескать, насколько же глуп я был? А мне, поверьте, было не до смеха. Пунцовый от стыда за свою «политическую промашку», вернулся в класс, где проходил турнир. Единственное, о чем в те минуты я был способен думать, это о том, как бы мне более или менее достойно выскользнуть из идеологической западни, в которую так неосмотрительно угодил.
Выход нашел вовсе неожиданно: нарочно подставил своего ферзя под бой. Не просто сунул, мол, на, подавись им, а разыграл растерянность, даже маленькую панику; только поставил его на шахматное поле, грозившее ему гибелью, и будто бы сразу спохватился: дескать, ах какую глупость я сделал!
Но турнирные правила строги: взялся за фигуру — ходи, на мгновение разжал пальцы, когда она шахматного поля касалась, — тут ей и стоять!
Мои болельщики, разумеется, заперешептывались, одни из них поглядывали на меня сочувствующе, но кое-кто и откровенно злорадно.
Чтобы не разреветься от обиды (ну почему жребий не подарил мне красные фигуры!?), я поспешил незаметно удрать из школы.
Помнится, домой заявился часов в девять вечера. Ожидал, что деда, как всегда бывало в подобных случаях, выговорит мне за столь позднее появление, но он молча поставил на стол миску овсяной каши и сказал ласково, успокаивающе:
— Это тебе.
Лишь потом, когда я уже лег, деда присел на краешек сундука, на котором мы спали с Дмитрием, и сказал, положив мне на голову свою подрагивающую руку:
— Люди, Вася, отзывчивы на добро.
Как видите, эти слова деды я и сегодня помню…
