Борис Витман - Синдром удава
Незадолго до окончания десятилетки знание немецкого языка и некоторый опыт сценического перевоплощения ввергли меня в одну сомнительную «операцию». Выручая товарища, пошел сдавать за него вступительный экзамен по немецкому языку в театральный институт, впервые выступив под чужим именем. .Дотом, в немецком тылу пришлось действовать под чужим именем около трех лет...
Осенью 1939 года приказом наркома обороны был объявлен дополнительный призыв в Красную Армию. Зачем-то понадобилось увеличить и без того огромную, самую большую в мире армию (с какой целью это делалось, несколько прояснилось позже)... Призывные повестки получили студенты начальных семестров многих вузов. Получил повестку ия — студент первого курса Московского архитектурного института.
Этой же осенью меня «забрили», правда, не в пехоту, как пугали, а в артиллерию. После ускоренного обучения в Шепетовке нас отправили во Львов, осваивать бывшую польскую территорию.
С постижением атрибутов военной службы особых проблем не возникало (вот только с портянками и обмотками справился не сразу...) Даже оказался на дивизионной доске Почета, как «отличник боевой и политической подготовки». Прошло немного времени — и еще того не легче: мою фотографию помещают на гарнизонную доску Почета возле Дома офицеров — я задержал сразу пять странных поляков. Может, они и вправду хотели взорвать склад боеприпасов, а может быть, и нет. Я стоял ночью на посту, они ехали на санях. Пришлось уложить их в снег и задержать. А позднее прошел слух, что это были диверсанты, собиравшиеся уничтожить гарнизонный склад снарядов, хотя ружье у них, кажется, было охотничье...
За все эти мнимые и действительные заслуги я угодил на курсантскую батарею, а это означало присвоение сержантского звания и лишний год службы. Как говорится — доигрался! Надо было срочно что-то предпринимать. Нашлись единомышленники, двое студентов из Москвы: Анатолий Харчев и Михаил Дадонов. Чтобы избежать присвоения звания, решили нарушить воинскую дисциплину. Когда все ушли на занятия, мы втроем остались. Свернули по длиннющей «козьей ножке», закурили и разлеглись одетыми на койках. Явился старшина. Приказал встать. Мы, конечно, не встали. Он поочередно приказывал каждому из нас взять винтовку и под конвоем отвести двух других на гауптвахту. В конце концов мы добились своего и добровольно, без всякого конвоя, сами отправились туда. Просидели недолго. Пришел приказ переместиться к юго-западной границе (это был апрель 1941 года). Звание сержантов, не испросив нашего согласия, нам все же присвоили.
...Началась Отечественная война. Ее первый день я встретил вблизи границы, в Бессарабии. Сержантом провоевал недолго, до первого ранения, когда на позицию батареи-с тыла прорвались немецкие танки, принятые за свои. Тогда мало кто уцелел. Раненых подобрали и доставили в госпиталь. Раненный в голову Миша Дадонов умер, не приходя в сознание. Мне пуля попала в ногу, к счастью, не повредив кость. Потом, при выписке из госпиталя, я записался рядовым. За два предшествующие года службы в армии слишком часто пришлось сталкиваться с невежеством и бездарностью, особенно среди высшего комсостава. Такими были и приказы. Проще было выполнять их самому, чем заставлять подчиненных. В ходе войны суровая действительность и неудачи первых месяцев вносили полезную корректировку. Но к тому времени я уже действовал по собственной инициативе.
Хотя военная судьба подбрасывала мне далеко не рядовые роли, все же удавалось избежать официальной аттестации в офицерском звании. То же было и со вступлением в партию — отговаривался, что еще недостоин... При первом же представлении к награде комиссар полка не преминул заметить: «Был бы ты членом партии, представили бы тебя к более высокой награде...» Я его понял и потерял интерес к наградам.
Когда уже после войны, при демобилизации, встал вопрос о моем воинском звании, я остался верен своему главному званию и заявил: рядовой. Так и записали.
После ранения и госпиталя продолжал воевать уже в 671-м гаубично-артиллерийском полку 6-й армии Юго-Западного фронта, сначала в инженерно-саперном взводе, а затем был переведен в полковую разведку. Одним из поводов к этому послужил случай, происшедший осенью 1941 года. Наш полк с боями отходил на Восток. Непрерывные дожди превратили дороги в сплошное месиво. Автомашины без конца буксовали, их приходилось все время толкать, подкладывая под колеса все, что попадалось под руку. Кругом была голая степь и только кое-где виднелись потемневшие от сырости, не убранные с лета копны соломы. К одной такой копне возле дороги кинулись наши бойцы, чтобы подложить солому под буксующие колеса. Они и не подозревали, что в копне прятался немецкий разведчик. Не растерялись ребята, выбили из его рук пистолет, навалились. Немец, как затравленный волк, хмуро глядел на обступивших его красноармейцев. Мы впервые видели так близко живого врага. Это был молодой унтер-офицер, не блондин и не рыжий, какими в ту пору представлялись нам немцы, а темноволосый, с карими глазами. Не было в нем ничего звериного и устрашающего. Простой парень, даже не похожий на гитлеровца в нашем представлении. Кто-то протянул ему закурить нашей махорки. Немец не взял, отвернулся. Подошел помпотех[2], капитан Гецко. Начал задавать пленному вопросы, используя свой не очень обширный запас немецких слов. Гитлеровец упорно молчал. Один из наших сердобольных украинцев предположил: «Мобудь вин голодний?» Принесли котелок супа. Не берет. Так ничего и не добился наш капитан. Ушел организовывать отправку пленного в штаб. Велел нам присмотреть за ним. Мне захотелось попробовать разговорить немца. Негромко, как бы продолжая уже начатый разговор, спросил пленного, как когда-то в немецкой школе: «Откуда сам-то будешь?» Надо было видеть реакцию немца. Он вздрогнул, подался всем телом ко мне. В глазах, до этого безразличных, промелькнул отблеск надежды.
— Вы немец? — почти шепотом спросил он.
— Нет, я русский, из Москвы. Слышал про такой город?
На лице пленного отразились крайнее удивление и растерянность. Он никак не хотел поверить, что я не немец.
— Меня расстреляют? — не отвечая на вопрос, упавшим голосом спросил он.
— Мы пленных не расстреливаем. Тебя отправят в тыл.
Некоторое время немец молчал, потом сам попросил закурить. Он больше не упорствовал и отвечал на все вопросы. Вернувшийся капитан был немало удивлен такой перемене в поведении пленного разведчика.
О том, как всего одна фраза развязала язык у гитлеровца, стало известно не только в полку, но и в штабе армии. Это повлияло на мою дальнейшую судьбу.
Наверное, в другую пору одного владения немецким языком было бы недостаточно, чтобы стать разведчиком, но в тех критических условиях командование вынуждено было использовать любые возможности.
2. Волею судьбы
Меня отозвали с передовой и привезли в штаб армии. Все это выглядело довольно таинственно. Отозвали, как выяснилось, для специальной подготовки в разведгруппе фронта. А таинственность была потому, что нас сразу начали готовить к заброске в тыл противника.
Такая необходимость возникла в связи с готовящимся крупным наступлением с Изюм-Барвенковского выступа (по оперативным документам это наступление именовалось «Операция по полному и окончательному освобождению Советской Украины от немецко-фашистских захватчиков»).
Почему выбор пал на меня? Очевидно, благодаря довольно приличному знанию немецкого языка и нескольким рейдам в тыл противника.
Оказавшись на фронте с первого дня войны, уже через месяц я был ранен и после госпиталя попал в гаубично-артиллерийский полк, он входил в состав Юго-Западного фронта. Зачислен был в саперный взвод. Вскоре смертельно ранило командира взвода, и меня назначили на его место.
В конце зимы прибыл новый командир взвода — лейтенант, а меня перевели в полковую разведку. В это время и началась подготовка к нашему наступлению. В ходе операции планировалось полностью освободить Украину. Кроме армий Юго-Западного фронта, были задействованы значительные резервы, прибывшие с Востока, а также армии двух соседних фронтов.
Острая необходимость быстро подготовить фронтовую разведку к предстоящей операции, видимо, заставила командование зачислить меня, человека с такой странной фамилией, к тому же не члена партии, в спецгруппу. О том, что это станет началом невообразимых испытаний, тогда мне и в голову не приходило. Что же касается фамилии, то она мне досталась от предков отца, выходцев с Запада, а из какой страны, точно не знаю. Возможно, из Прибалтики или Германии, а может быть, из Скандинавии. Со стороны матери я славянин (русский, белорус, поляк). Предок отца, Бурхард Витман, механик по профессии, был приглашен Петром Первым в Россию для налаживания мукомольного производства. Принял православную веру, стал Борисом, женился на россиянке.
