Виктор Некрасов - Три встречи
— Управились-таки, товарищ инженер. В самый раз, в обрез. Через час уже светать будет.
Я спросил, как Лютиков. Казаковцев поморщился:
— Никак. Возьмёт бревно, полсотни метров протащит и как паровоз дышит.
— Завтра же в санчасть отправьте.
На обратном пути мы зашли на КП третьего батальона — начался утренний обстрел. Решили пересидеть.
Комбат три Никитин — здоровенный, краснолицый, в кубанке набекрень — распекал своего начальника штаба:
— Третий раз уже приказ приходит. Третий раз, понимаете? А ты хоть бы хны… Начальник штаба называется. Адъютант старший… Бумажки всё пишешь, донесения… А думать кто будет? Я? Замполит? У нас и так работы хватает.
Начальник штаба — сутулый, длиннолицый, с красными от бессонницы глазами — молча сидел и рисовал какие-то крестики на полях газеты.
— Ты понимаешь, инженер, третий раз приказ приходит — пушку эту чёртову подорвать. Под мостом. А он и в ус не дует… Бумажки всё пишет. Я целый день на передовой. Крутиков тоже. А он сидит себе в тепле да по телефону только: «Обстановочку, обстановочку». Вот тебе и обстановочка… Дохнуть не даёт пушка окаянная…
Пушка, о которой говорил Никитин, давно уже не давала ему покоя. Немцы втащили её в бетонную трубу под железнодорожной насыпью и днём и ночью секли никитинский батальон с фланга. Подавить её никак не удавалось — боеприпасов в полку было в обрез, а десяток выпущенных по ней снарядов не причинил ей никакого вреда. Сейчас Никитин вернулся от командира полка после основательной головомойки и не знал, на ком сорвать злость.
Никитин набросился на меня:
— Тоже инженер называется… В газетах про вас, сапёров, всякие чудеса пишут — и то взорвали, и то подорвали, а на деле что? Землянки начальству копаете.
Он встал, выругался и зашагал по блиндажу.
— Набрал себе здоровых хлопцев и трясётся над ними… Снимут три-четыре мины — и сейчас же домой.
Он остановился, сдвинул кубанку с одного уха на другое.
— Ну, ей-богу же, инженер… Помоги чем-нибудь. Вот тут вот сидит у меня эта пушка. — Он хлопнул себя по шее. — Долбает, долбает — спасу нет. Снарядов не хватает, подавить нечем… Взорви её, сволочь проклятую. Ты же сапёр. Дохнуть ведь не даёт. Честное слово…
В голосе его прозвучали жалобные нотки.
— У меня всего три человека — сам видишь. Пропадут — что я делать буду? Ты же мне не пополнишь…
— Ну одного, одного только человека дай. А помощников я уж своих выделю. Общее же дело, не моё, не личное.
— Где я тебе этого одного достану? Трёх вчера потерял. Куница в медсанбате, сам знаешь.
— А эти? — Он подбородком кивнул в сторону угла, где сидели и курили сапёры.
— Эти мне самому нужны. Один — минёр, другой — плотник, третий — печник… Вот и всё…
— А четвёртый? Связной, что ли?
— Не связной, а так… Консервами отравился.
— Знаем мы эти консервы… — и, повернувшись к сапёрам, громко спросил: — Кто объелся, сознавайся?
Лютиков встал.
— Подойди, не бойся.
Лютиков подошёл. Нескладный, неестественно толстый от надетой поверх фуфайки шинели, он стоял перед Никитиным, расставив тонкие, до самых колен обмотанные ноги, и ковырял лопатой землю между ног.
— Что же у тебя болит? А?
Лютиков недоверчиво посмотрел на комбата, точно не понимая, чего от него хотят, и тихо сказал:
— Нутро.
— Так и знал, что нутро. Всегда у вас нутро, когда воевать не хотите.
Лютиков, подняв голову, внимательно, не мигая, посмотрел на Никитина, пожевал губами, но ничего не сказал.
— Ну, а пушку подорвать можешь?
— Какую пушку? — не понял Лютиков.
— Немецкую, конечно. Не нашу же…
— А где она?
— Ты мне скажи, можешь или нет. Чего я зря объяснять буду.
— Ладно, — перебил я Никитина. — Хватит жилы тянуть из человека. Поправится, тогда… Да он к тому же и не сапёр. А если тебе действительно сапёры нужны, я могу через дивинженера взвод дивизионных сапёр вызвать.
— Ты мне ещё из Москвы сапёр выпиши… Ну тебя…
Я встал.
— Казаковцев, поднимай людей.
Сапёры зашевелились.
Лютиков стоял и ковырял землю лопатой.
— Давай, Лютиков, — крикнул Казаковцев, — без нас тут справятся…
Лютиков взял свой мешок и, согнувшись, вылез из землянки. На дворе светало. Надо было торопиться.
Я совсем уже было заснул, закрывшись с головой шинелью, когда услышал, что в дверь кто-то стучится.
— Кто там? — буркнул из своего угла Терентьев.
— Старший лейтенант спят уже? — раздалось из-за двери.
— Спят.
— Кто это? — высунул я голову из-под шинели.
— Да всё этот… Лютиков.
— Чего ему надо, спроси.
Но Терентьев не расслышал меня или сделал вид, что не расслышал.
— Спят старший лейтенант… Понятно? Утром придёшь. Не горит.
Я смертельно хотел спать, поэтому, разделив мнение Терентьева, повернулся на другой бок и заснул.
Утром, за завтраком, Терентьев сообщил мне, что Лютиков раза три уже приходил, спрашивал, не проснулся ли я.
— Позови-ка его.
Терентьев вышел. Через минуту вернулся с Лютиковым.
— В чём дело, рассказывай.
Лютиков замялся, неловко козырнул.
— Я насчёт этой… — с трудом выдавил он из себя, — пушки той…
— Какой пушки?
— Что комбат давеча говорил…
— Ну?
— Подорвать, говорил комбат, её надо.
— Надо. Дальше?
— Ну, вот я и того… решил, значит…
— Подорвать, что ли? Так я тебя понял?
— Так… — еле слышно ответил Лютиков, не подымая головы.
— Но ты и тола-то ещё не видел, зажигательной трубки. А ещё туда же, взрывать!
— Это ничего, товарищ старший лейтенант, что не видал, — в голосе его послышался упрёк. — Обидел он меня сильно.
— Кто обидел?
— Комбат Никитин. Все вы, говорит, на нутро жалуетесь, когда воевать не хотите.
Я рассмеялся:
— Чепуха, Лютиков. Это он так брякнул, для смеху. Все мы знаем, что ты действительно нездоров. Сегодня в санроту пойдёшь. Скажи Казаковцеву, у него направление есть. Ступай полечись.
Лютиков ничего не сказал, только посмотрел на меня исподлобья, неловко повернулся, споткнувшись о валявшиеся на полу дрова, и вышел.
Целый день я пробыл в сапёрном батальоне на инструктивных занятиях. Вернулся поздно. В дверях штабной землянки столкнулся с Казаковцевым.
— Чего ты здесь?
— Трубы майору чинил. Печка дымит.
— Исправил?
— А как же.
— Меня майор не спрашивал?
— Спрашивать не спрашивал, но там как раз комбат Никитин. Вас ругает, что пушку не хотите подорвать.
— Пусть говорит. Лютикова отправили?
Казаковцев только рукой махнул:
— Его отправишь! Выздоровел, говорит, я уже. Совсем выздоровел.
— Вот ещё несчастье на нашу голову!
— Я его и так и этак — ни в какую.
— Бойцы в расположении или на задании?
— Во втором батальоне, колья заготовляют.
— Вернутся — пошлёшь двоих с ним в санчасть. Пусть там решают, выздоровел он или нет. Ясно? Надоела мне эта канитель.
Разговор на этом кончился. Я постучался и вошёл к майору. Он сидел на кровати в нижней рубашке и разговаривал с Никитиным.
— Вот, жалуется на тебя комбат, — сказал он, показав мне кивком на табуретку — садись, мол. — Пушку подорвать, говорит, не хочешь.
— Не не хочу, а не могу, товарищ майор.
— Почему?
— Людей нет.
— Сколько их у тебя?
— Трое и помкомвзвод.
Майор почесал голую грудь и вздохнул:
— Маловато, конечно.
— Не три у него, а четыре, — резко сказал Никитин, не глядя на меня.
— Четвёртый не сапёр, товарищ майор.
Майор искоса посмотрел на меня.
— А тут твой помкомвзвод усатый говорил, что этот самый «не сапёр» сам предлагал пушку подорвать. Так или не так?
— Так, товарищ майор.
— Почему не докладываешь? А? — и вдруг разозлился. — Надо подорвать пушку, и всё! Понял? А ну, зови его сюда. Скажи часовому.
Минут через пять явился Лютиков. Майор оглядел его с ног до головы и сразу как-то скис. У него была слабость к лихим солдатам — поэтому он и Никитина любил, всегда перетянутого бесконечным количеством ремешков, горластого задиру, — а тут перед ним стоял неуклюжий, вялый Лютиков со съехавшим на бок ремнём и развязавшейся внизу обмоткой.
Майор встал, пристегнул подтяжки и подошёл к Лютикову:
— Вид почему такой? Обмотки болтаются, ремень на боку, щетина на щеках.
Лютиков густо покраснел. Наклонился, чтобы поправить обмотку.
— Дома поправишь, — сказал майор. — А ну-ка, посмотри на меня.
Лютиков выпрямился и посмотрел на майора.
— Я слыхал, что пушку берёшься подорвать? Правда?
— Правда, — совершенно спокойно ответил Лютиков, не отрывая своих глаз от глаз майора.
— А вот старший лейтенант, инженер, говорит, что ты сапёрного дела не знаешь.
Лютиков чуть-чуть, уголками губ, улыбнулся. Это была первая улыбка, которую я видел на его лице.
