Герт Ледиг - Сожженные дотла. Смерть приходит с небес
Так и жил ефрейтор с двумя своими солдатами в этой тюрьме. Они лежали рядом. Между их дурно пахнущими телами стояли наполненные динамитом упаковки. Из консервных банок они пили черную жижу, которую им приносили в качестве кофе, — просто подкрашенную воду, пахнувшую жестью и цикорием. При этом они чувствовали на языке песок, непрерывно сыпавшийся сверху в посуду. Иногда они раздевались и сидели, словно голые отшельники в своей норе, и выискивали в своем обмундировании жирно поблескивающих тварей. Каждый день они маниакально дожидались бутылки алкоголя, которая им полагалась. Они жадно ее опустошали и день ото дня замечали, что пьянеют все меньше и меньше. Когда приходила нужда, то они справляли ее на лопату или в старые консервные банки. Потом нечистоты выбрасывали наружу. При этом им не надо было рисковать своей жизнью. Иногда их кал скатывался обратно в нору. Они стали похожи на лемуров. Волосы нависали над их воротниками. Они были одновременно пыльными и сальными. Но они всегда прислушивались, пытаясь различить определенный шум сквозь разрывы и гул снарядов, все равно, спали ли они, ели, курили или пили. Они дожидались лязга гусениц русских танков.
Раз в день, изредка — ночью, посыльный приходил в их нору. Он был их связью с внешним миром, сузившимся для них до одного километра фронта. Каждое его слово, как-либо связанное со «сменой», повторялось и давало пищу для разговоров на часы или дни. А дни проходили. В армии забытых отряд истребителей танков был ничем.
Каждому человеку из пополнения, которого посыльный проводил на передовую, они жали руку, втайне желая ему скорейшей смерти. Он усиливал роту и поэтому подрывал их надежду на смену.
Они, не стесняясь, копались в кожаной сумке посыльного, во мраке, окружавшем их, с мрачным удовольствием подсчитывали извещения о потерях. Они точно рассчитали, когда окопная рота на передовой будет состоять всего лишь из горстки людей, а поэтому снятие ее с фронта будет всего лишь символическим действием.
Только это интересовало их в сумке посыльного. Читать сообщение об обстановке, которое ежедневно посыльный нес из батальона в роту, не стоило труда. Донесение об опыте применения нового пулемета, состряпанное фельдфебелем для штаба дивизии, вызвало у них лишь сочувственную улыбку. Им ефрейтор прикурил свою трубку. Таким образом он не допустил, чтобы определенная инстанция в батальоне обратила внимание на фельдфебеля.
Вообще обер-ефрейтор контролировал почту фельдфебеля, поскольку она относилась к тыловым службам. Он заботился о том, чтобы его деревья не прорастали в небо. Одно из посланий фельдфебеля майору бесследно исчезло в норе отряда истребителей танков. В списке спецотпускников стояла фамилия фельдфебеля. Она была вычеркнута еще до того, как попала в штаб батальона. «В данное время — незаменим», — было написано рукой ефрейтора под фамилией. Как от трагического до комического — всего один шаг, так и в завшивленной дрянной норе на холме смерти рядом с угрюмостью жила шутка.
Посыльный выбрался из норы. Прежде чем уходить, он безразлично заявил, что, если будет жив, на обратном пути снова зайдет. Этих слов вовсе не требовалось. Натруженные легкие и так вынуждали его устраивать передышку в норе. Он сказал это, чтобы не свалиться от страха. Любая молитва выполнила бы ту же задачу.
Снова он побежал по лунному ландшафту. Пули свистели вокруг, как птицы. Фонтан земли от разрыва снаряда поглотил его и выплюнул снова. Пальцы сжимали кожаную сумку. Он скакал между воронками и окопами и приземлился, наконец, трясясь как от лихорадки, за полотном железной дороги. Хотя он здесь снова был на передовой, насыпь давала определенную защиту. Снаряды чертили небо от горизонта до горизонта. Ни один не сбивался с пути. Винтовочный и пулеметный огонь хотя и был слышен, но не путал. Колея железной дороги как бы проводила границу по кустарнику. Только хлесткие разрывы мин заставляли его держать высокий темп. От неожиданного попадания он был не застрахован и здесь. Пятьсот метров железной дороги давали хотя бы преимущество временно избавиться от одиночества, в котором страх был совершенно невыносим. Через каждые пятьдесят метров в кустарнике сидели покрытые грязью существа. Пусть они поглядывали на него лишь изредка, потому что их внимание было неотрывно приковано к предполью, но хотя бы их присутствие немного успокаивало. Чувство обманчивой безопасности сохранялось, пока он не добирался до окрестностей санитарного блиндажа. Вид застывших тел у тропинки развеивал все иллюзии. Он начинался с тех, кто наполовину истек кровью или кого принесли сюда с оторванными частями тела.
Невольно носильщики констатировали, что их груз в плащ-палатке уже мертв. Они выдергивали березовые жерди из полотна, образованного двумя плащ-палатками, вываливали из него труп и оставляли его лежать поблизости от санитарного блиндажа. Постоянный огонь вынуждал их проводить такого рода переноски только ночью, а ведь и для носильщиков ночь длилась только до предрассветных сумерек. Они торопились, чтобы в тех же плащ-палатках доставить на передовую боеприпасы или промокший хлеб.
Посыльный видел лежащие трупы. У кого прострелен живот, тот, еще умирая, скрючился от боли. Он узнавал умерших от ранения в живот если не по скрюченной позе, то по обнаженному низу живота — эти вообще сразу считались безнадежными. Их переноска была лишь жестом, в котором им не могли отказать, пока еще работал их мозг. Или потому, что их зверские вопли заставляли убрать их с передовой. Все делалось по обстоятельствам. А они были очень разные.
Так, например, железная дорога, всего в нескольких километрах, снова была приведена в действие. Передовая, или то, что на генштабовских картах было начерчено в качестве передовой, в полосе дивизии все же отходила от линии железной дороги. Рельсы отклонялись в восточном направлении. Там, где огонь немецких батарей среднего калибра до них не доставал, русские включили их в свою систему подвоза. Взвод получил задачу временно нарушить эту систему путем подрыва рельсов, пока остальная рота не займет оборону перед высотой. Взводом в свое время [с тех пор не прошло и восьми недель] командовал лейтенант. Он и его солдаты придерживались мнения, что такую задачу должна была решить авиация. Фельдфебель, напротив, считал, что только штабы уполномочены принимать решения по такому поводу и что лично он полностью одобряет эту стратегически важную операцию. Его замечания звучали так всегда, когда ему поручалось собрать боевую группу. Они всегда заканчивались заверением, как он сожалеет о том, что не может принять участие в деле из-за неотложных обязанностей. Только сапер Меллер осмелился при этом посмотреть с издевкой фельдфебелю в лицо. Он регулярно, с каменным лицом, приглашал фельдфебеля, несмотря ни на что, идти вместе. И такие приглашения были причиной того, что сапера Меллера обходили при каждом повышении. Слово благодарности для него у фельдфебеля нашлось лишь тогда, когда сапера Меллера уже не было в живых. После того как действительно удалось взорвать железную дорогу в двенадцати километрах от линии фронта в тылу русских позиций, сапер Меллер был ранен в живот. Пуля попала ему точно в трех сантиметрах ниже поясного ремня сзади, чуть левее позвоночника, а вылетела почти прямо, слева от пупка. Ни у кого во взводе не было времени осмотреть рану. У сапера Меллера только сзади и спереди на мундире появились заметные дыры, поэтому он перестал быть вторым носильщиком убитого лейтенанта. Унтер-офицер должен был за несколько секунд принять решение, оставить ли тело лейтенанта или нести дальше. Еще одной секунды, чтобы подумать, не выбросить ли лишние боеприпасы и освободить второго человека для переноски раненого сапера, не потребовалось. Сапер сказал, что пока может идти сам. Через двести метров боеприпасы и их носильщик отпали сами: сапер наступил на мину и взлетел на воздух. При этом были ранены еще два солдата, и положение стало критическим. Ефрейтор от бедра расстрелял вставленную ленту, а потом выбросил пулемет со всеми принадлежностями в трясину При этом Меллер немного отстал, и унтер-офицер был вынужден тоже немного отстать. Поворачиваясь, он выпустил несколько магазинов из своего автомата в коричневые цепи стрелков позади себя. Только начавшееся болото спасло группу от последующих потерь. Она укрылась в подлеске. Надо было найти тропу, по которой взвод вчера незаметно прошел через передовые позиции русских. Для этого ефрейтору понадобилось еще полчаса. В это время сапер Меллер еще раз заявил, что может идти дальше самостоятельно. Они еще почти километр тащились по болоту, пока ефрейтор не обнаружил, на тропе вражеский пулемет. Вот и затянулась петля на остатках саперного взвода. Меллер с вымученной улыбкой на губах вызвался устроить дело. Кивком головы унтер-офицер дал ему разрешение с двумя гранатами подобраться к внезапно открывшему огонь вражескому пулемету. Когда оставшиеся от взвода шесть человек после взрывов выскочили из укрытий и подбежали к умирающему саперу, он лежал на спине. Его бедра были перерезаны пулеметной очередью. Может быть, он жил бы еще до тех пор, пока какой-нибудь русский в отместку за своих разорванных взрывом товарищей не всадил бы ему в грудь штык. Только посыльный видел, как унтер-офицер целился из пистолета в голову сапера. Вид унтер-офицера, спокойно отдававшего потом воинскую честь убитому, не заботясь о собственной жизни, посыльный не забудет никогда, и он никогда не говорил о том, что видел. Его бы слов для этого не хватило. Он единственный понимал, почему унтер-офицер не написал письмо жене Меллера [с обычным описанием «ранения в грудь» и «безболезненной смерти»]. Это потом сделал фельдфебель.
