Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?
Он весь истерзался мыслями о том, что его могут оскорбить, унизить, мучить, пытать, возможно даже избить, и он потеряет при этом свой авторитет. Он знает, что слишком слаб, чтобы выдержать все это. Лучше уж заговорить, рассказать русским все, что они захотят знать; он предаст всех своих камрадов и самого себя и проглотит позор, если только этим сможет купить себе сносное обращение. Но как жить потом и смотреть в глаза тем, кого предал, когда это станет явным?
Он ужасно зол на капитана Виссе, который удержал его от самоубийства, лишив возможности достойно уйти из жизни. Он знает, что сам упустил момент, когда у него еще доставало мужества застрелиться. Вины за собой он не чувствует. Но если таковая и существует, то отвечать за все должны другие, вышестоящие, которые отдавали ему приказы.
Он всего лишь слепо подчинялся и готов считать эту позицию безупречной и неуязвимой. Виновен же в том, что он оказался в столь фатальном положении, опять-таки этот проклятый Виссе.
Капитан, пристроившись у заднего борта, оказался на самом неудобном месте, вернее, он сам его выбрал.
Он — самый молодой из этой пятерки, но намного дольше всех участвует в непосредственных боевых действиях на всех фронтах — от Дюнкерка до Волги.
После самоубийства полковника капитан собрал в новоиспеченную боевую единицу оставшихся в живых: майора, обер-вахмистра, унтер-офицера, ефрейтора и Ивана из вспомогательных добровольческих частей, возглавил ее и попытался преодолеть двести километров по вражеской территории, пробиваясь к своим. Операция потерпела крах. Но пока с него не сняли ответственности за его камрадов, капитан продолжает нести ее.
Какое-то время и он пытался спрятаться под одеяло от тридцатиградусного мороза, резкого встречного ветра и снежного вихря, стараясь при этом настроиться на полную отрешенность. Но вдруг каруселью начали кружиться воспоминания — странным образом из самых дальних уголков памяти: какие-то мелочи, эпизоды, люди, которых он считал для себя навсегда забытыми.
Его, к примеру, очень сейчас занимает вопрос, в каком магазине он видел вывески, где обнаружил орфографические ошибки, и какие именно это были ошибки. Он пытается также разобраться, что за намерения были тогда у той высокой, элегантной, надушенной, очень красивой и зрелой женщины, которая под проливным дождем пригласила его, шестнадцатилетнего гимназиста, под свой зонтик; и он спрашивает себя, не превратилась бы та встреча в его первое любовное приключение, поведи он себя тогда не так скованно и посмелее.
Он мучительно пытается вспомнить лицо женщины, той, на Шенбруннер-аллее, которую ему удалось буквально в последний момент спасти от мчащегося автобуса. Неохотно он гонит от себя детские воспоминания, но в его сознании проносится целый вихрь самых нелепых мыслей. Ну, например, как решить задачу с квадратурой круга. Он подавляет в себе эти мысли и оказывается в плену каких-то странных представлений.
Он видит себя в сшитой по спецзаказу форме и стальном шлеме, в белых перчатках, с саблей, как на параде, выпрямившись во весь рост, поднимающимся по ступеням в рейхсканцелярию.
А на площади внизу в снежной круговерти стоят, плотно прижавшись друг к другу, погибшие, умершие с голоду, замерзшие и плененные в битве за Сталинград. Все те, кого предали, и, словно унесенных ветром, списали со счетов, сделали его, капитана Виссе, своим заступником и делегировали к фюреру: «Мы сражались вместе до последнего патрона, ты переносил с нами голод, холод, страх смерти, тоску по родине и невероятные лишения, твои надежды и вера растоптаны так же жестоко — и не может быть, чтобы это чудовищное, трусливое, коварное, позорное предательство было правдой! Ты должен отправиться к фюреру и все ему рассказать!»
И вот он странствует, маршируя, по бесконечным коридорам, устало бредет по пустым залам, и все эти убогие генерал-майоры и генерал-лейтенанты — стоят, ухмыляясь, вокруг, подначивают его, благословляя на эту гонку, в которой нет и не будет финиша. Отчаявшись, из последних сил он кричит:
— Я хочу попасть к фюреру! Я из Сталинграда!
И у него сжимается сердце, словно его затянули в смертельный узел. — Путь ему преграждает рейхсмаршал:
— Нам все известно, мой дорогой капитан, и мы Вас ждали!
Он подходит к капитану, пожимает ему руку и уважительно, и признательно похлопывает его по плечу.
— Я хочу попасть к фюреру! — сдавленным голосом произносит Виссе.
— Он хочет попасть к фюреру! — подчеркнуто громко говорит рейхсмаршал.
— Он хочет попасть к фюреру! — насмешливо повторяют генерал-полковники и фельдмаршалы.
— Прекратите глупый смех! — осаживает Геринг своих сообщников. — Если ему таки попасть к фюреру хочется?! Н-да, с фюрером, — продолжает Геринг, — я не думаю, что с ним сейчас можно поговорить, да к тому же он уже располагает точной информацией обо всем, что Вы хотите ему рассказать. Да, грустная история с этим Сталинградом, но на фоне великих событий войны и нашего продвижения вперед — это не более чем всего-навсего неудача, правда, весьма неприятная, но такое может случиться с каждым. Кроме того, всю ответственность за Сталинград я взял на себя! Я произнес великую речь, даже пришлось специально порыться в учебнике истории; в глазах всего мира я поставил вас на одну доску с героями Леонида и сравнил его борьбу за Фермопилы с вашей!
Вы заслужили погребение по первому классу, и я гарантирую, что в истории человечества ваши имена будут вписаны на странице славы среди незабываемых геройских подвигов.
— Я что, уже спятил или дело к тому и идет? — спрашивает себя Виссе, сдергивает одеяло и снова подставляет голову ледяному ветру, чтобы прийти в себя. Он знает: главное, что ему необходимо, чтобы выжить, — это реально смотреть на действительность.
Многие камрады позднее подтверждали, что и их одолевали самые нелепые мысли и видения, а католический дивизионный священник Кайзер даже полагал, что это естественная реакция, а порой даже и жизнетворная помощь мозга. Душевные потрясения, ранения, голод, истощение и прежде всего чудовищный холод настолько изнуряют человеческий организм, что он просто не выдерживает; тогда подключается мозг и срочно извлекает из всех уголков мысли, воспоминания и представления, чтобы отвлечь человека от страданий, которые его иначе просто погубят.
Лицо красноармейца — его брови, ресницы и борода — покрылось ледяной коркой. Даже он, здоровенный, крепкий парень, дико мерзнет. Ладно, если б был плохо одет, а то ведь на нем и меховая шапка, и мохнатый полушубок, и ватные штаны, и валенки… Его автомат тоже покрылся толстой коркой льда.
Через две минуты капитан снова набрасывает одеяло на голову, закрыв рот и нос и оставив только глаза. Он хочет снова видеть все вокруг.
Воспаленными, слезящимися от ледяного ветра глазами он всматривается поверх заднего борта грузовика в белизну стремительно убегающего из-под колес снега.
Там, где они едут по более низкой местности, дорога, ровно укатанная машинами и танками, утыкана снежными сугробами высотою с дом.
Он знает здесь каждый клочок земли — сколько раз вступал он здесь в отчаянную, безнадежную схватку с превосходящими силами противника. Сплошной линии фронта у немцев больше не существовало. Находясь уже в безвыходном положении, теряя последний шанс вырваться из губительного окружения, преданное своим высшим руководством, немецкое командование в Сталинграде отклонило предложение русских о капитуляции и обрекло остатки армии на гибель.
Окопавшись в какой-нибудь балке, часто даже без противотанкового орудия перед мощным напором танков, они были ими погребены…
Сражаясь за каждую глинобитную избу, за каждый клочок улицы, иногда лишь горстка солдат против сотен русских, цепляясь за каждую высотку, имея иногда лишь пару полуразбитых орудий, отбиваясь до последней гранаты, они оказались сметенными стеной огня — так воевали и погибали немецкие солдаты под Сталинградом.
Это больше походило на бойню, и русские уже тоже устали убивать. У них был приказ не вступать, по возможности, в бой, пробиваться между опорными пунктами. Но немецкий солдат не хотел попадать в плен. Ему был дан бессмысленный приказ сражаться в этой безумной войне до последнего.
На место погибших вставали, шатаясь, истощенные, обессилевшие, полумертвые от голода люди, те, кто еще мог носить оружие. Они вновь овладевали опорными пунктами, держали оборону, пока их не уничтожали: они снова и снова бросались в атаку на врага, отчаянно вгрызались в степь, снова и снова атаковали русских, задерживали их продвижение, оттягивали неизбежный конец и погибали, когда кончался последний патрон, который они нередко пускали в себя.
Но еще больше, чем в бою, солдаты гибли от голода, от холодов, просто от изнеможения. Еще несколько дней назад каждая высотка здесь, каждый дом, каждая балка и улица имели свое название и свое стратегическое назначение.
