Илья Миксон - Отзовись!
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Приём.
Мы заняли дом с островерхой крышей около десяти утра. Сейчас, наверное, часов пять. Поднёс руку с часами к глазам — ничего нельзя разобрать, приложил к уху — тихо: разбились, когда летел в подвал. Отстегнув ремешок, отшвырнул часы в сторону и едва сдержал стон от острой боли в плече.
Нет, не вывих, ушиб. Тогда ничего, обойдётся.
Всё же который час? У радиста часов нет. Были трофейные, штамповка. Поменял на детекторную лампу.
Сейчас около пяти: на пыльном цементном полу рваным прямоугольником лежит розовое февральское солнце.
Нестерпимо мучит жажда. Наелся по глупости мёду. Что стало с лейтенантом? Жив ли Шкель? Так я и не объяснил лейтенанту, в чём сущность стабилизированного орудия…
— Товарищ старший лейтенант, может, есть хотите? — Радист подаёт кусок чёрствого хлеба. — Ещё полбуханки осталось, но экономить надо. Когда ещё придут наши, неизвестно ведь. Верно?
Его хрипловатый голос чуть-чуть дрожит. Он понимает, что ни сам он, ни я не можем знать, когда придут наши. Они придут, обязательно придут. Придут, когда возобновится наступление в районе, именуемом на картах «Жиллен».
Приободрить радиста, сказать «скоро»? Нет, не имею права обманывать. И нуждается ли этот храбрый солдат в утешении? Он меня спас, не я его.
— Верно, надо экономить.
— Есть! — весело отзывается радист, восприняв мои слова как приказ и уверенность в победе.
Шуршит вещмешок, куда он укладывает остатки хлеба, свой паёк, ставший с этой минуты запасом провианта нашего гарнизона — гарнизона из двух человек.
— Не удаётся? — спрашиваю я, показав глазами на рацию. Вряд ли радист видит мои глаза, но понятно и так.
— Никак.
И он снова принимается вызывать радиостанцию нашего дивизиона.
Тени на полу сгустились, уже не различается оружие. Потонули во мраке тела убитых.
Слились ступени.
— Схожу за трофеями, — говорит радист.
Щёлкают тумблеры, гаснет сигнальный глазок.
— Пойду я, — говорю радисту.
Но он возражает:
— Я лучше запомнил, где что. В темноте загремите чем, сразу полоснут. — И, не дожидаясь ответа, он бесшумно крадётся к выходу.
Я отвожу затвор, ствол направлен на лестницу.
Через несколько минут радист возвращается с добычей.
Теперь у нас четыре автомата и одиннадцать магазинов с патронами. Да мои пистолетные обоймы. Если немцы по-прежнему будут щадить своего «фон фрица», мы продержимся долго.
Опять заколыхался жёлтый свет неоновой лампочки.
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Приём.
Пауза, и вновь:
— «Зея», «Зея»!..
Я подползаю поближе к выходу. Немцы могут воспользоваться темнотой и ворваться в подвал.
Взошла луна; рваный прямоугольник на полу стал короче, его голубоватый экран время от времени пересекает тень. В морозном воздухе сухо потрескивают одиночные выстрелы. Сапоги часового скрипят размеренно и громко. Пока нападения можно не опасаться.
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Приём.
Моё внимание привлекает фосфоресцирующий диск. Протянул руку и наткнулся на окоченевший труп. Это часы на убитом. Снять их? Но к чему? Что могут сказать нам стрелки часов: сколько осталось ждать освобождения? Конца?
Часы показывали десять минут второго.
Раньше утра бой не возобновится: нашим нужно подтянуть резервы, сменить обескровленные батальоны первого эшелона.
Тень замерла посредине голубого экрана:
— Рус, сдавайся!
Автомат, как живой, забился в руках. Наверху проклятия. В подвал ударили трассирующие пули. И снова тихо, только скрип чужих сапог над головой.
— Товарищ старший лейтенант…
Стараясь не шуметь, отползаю за столб.
— Поспите малость, ну их. До зари не сунутся. Да и сторожить буду: может, дозовусь.
Он прав, надо установить дежурство. Снова ползу к выходу. За часами. Теперь они понадобятся. Циферблат светится по-прежнему ярко, зеленоватыми дымчатыми зёрнами. Десять минут второго. Часы стоят. Стаскивать мёртвые часы с мёртвой руки? Нет. Обойдёмся без них.
— Как только захотите спать, будите.
Долго укладываюсь, ищу покойную позу, удобную для ушибленного плеча. В голове всё ещё стоит гул. В горле будто сухой песок.
— «Зея», «Зея», «Зея»…
Зея — река, приток Амура. Амур-батюшка. Амурские волны. Вижу их, огромные, седые, с белыми гребнями пены. Великолепные, мокрые волны!
— «Зея», «Зея»…
Мокрые волны. Мокрые — единственно, что я понимаю сейчас.
Под сводами подвала громом отдаются выстрелы. Сжимаю автомат. Но снова тихо, и я мгновенно проваливаюсь в тяжёлый сон.
Что-то мокрое упало на потрескавшиеся губы. Инстинктивно раскрываю рот и ощущаю воду, настоящую воду!
— Пейте, товарищ старший лейтенант. Нашёл всё-таки. Опять тот «фон фриц» выручил. Термос у него.
Товарищ, брат мой! Если мы выйдем отсюда!..
Заставляю радиста тоже напиться и приказываю отдыхать. Он охотно повинуется, а я стерегу его, пока серое пятно на полу не окрашивается багрянцем.
Мы съедаем по кусочку зачерствелого холодного хлеба, выпиваем по три глотка воды. Опасаясь мороза, я всю ночь держал термос на груди под телогрейкой.
Немцы пока ничем не выдают себя, но я чувствую — скоро! Я занимаю позицию, а радист выкликает «Зею». Настроение у него бодрое, даже хрипота уменьшилась. Он повторяет одни и те же слова, но каждый раз интонация меняется: голос то сердится, то упрашивает, обижается, заигрывает, зовёт:
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Приём.
Один раз вместо стандартного «приём» он крикнул:
— Отзовись!
Нужно иметь каменное сердце, чтобы не ответить ему!
Всё никак не спрошу радиста, как его зовут. Сейчас это, конечно, пустая формальность. Нас лишь двое; что бы один ни сказал, это касается другого. Больше отвечать некому. «Зея» молчит. Надо хотя бы разглядеть его лицо. Вчера, наверху, запомнились только высокий рост, шинель и зелёная коробка рации за плечами.
Над головой усиливается топот. Что-то затевается. Если бы нам гранаты!
— Рус, сдавайся!
Молчим. Когда на полу появляется тень, даю очередь.
Почему они всё-таки медлят расправиться с нами? Неужели из-за «фон фрица»? Нет, скорее всего, рассчитывают сохранить надёжное укрытие. О лучшем блиндаже и мечтать нельзя. Не успеваю подумать, как на светлое пятно падает круглая банка. Она несколько раз подплясывает, извергая чёрный смолистый дым. Выхватываю её из света и швыряю обратно, но банка снова скатывается вниз. Пытаюсь подтянуть её прикладом. Бьют автоматы. Громыхая по ступеням, скатывается вторая дымовая шашка. Светлое пятно исчезает, всё заволакивает дымом. Из глаз текут слёзы, душит кашель.
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Приём.
Эх, «Зея», «Зея»! Не о помощи молим тебя. «Огонь на нас!» — вот чего мы хотим и требуем.
— «Зея», «Зея»!..
Длинные автоматные очереди. Искры от пуль в чёрном мраке.
— Рус, сдавайся!
Осторожно подкрадываюсь к выходу и, улучив момент, даю очередь вверх. На миг вижу блеск солнца.
Дикий вопль. Ага, попал! Что-то со свистом летит в подвал. Успеваю догадаться — граната. Валюсь на пол и прикрываю руками голову. Яркое пламя кромсает черноту. Эхо умножает гром разрыва. С потолка отваливаются куски цемента.
Протираю запылённые ресницы и открываю глаза. Видны ступени. Взрывная волна вынесла из подвала часть дыма. Дышать не легче: прогорклый запах взрывчатки щекочет горло.
Ты жив, мой товарищ, брат мой? Жив.
— «Зея», «Зея». Я — «Сура», я — «Сура». Приём.
Теперь немцы попытаются спуститься.
Вгоняю в автомат длинный стальной пенал с лакированными патронами.
— Рус!
Ни звука в ответ. На сером пятне тень согнутой фигуры.
Ниже, ниже, ещё ниже, в самый ад! Судорожно вздрогнул автомат, и чёрно-зелёное тело скатывается вниз.
Быстро прячусь за столб.
Одна за другой рвутся гранаты. От едкого дыма взрывчатки нечем дышать. Сейчас я этим гадам устрою!
Радист, наклонившись, как вратарь, становится вблизи рваного края светлого пятна.
Падает граната. Прыжок к выходу, и стальной цилиндр с длинной деревянной ручкой, подобно бумерангу, возвращается наверх.
Взрыв, крики, ругательства.
— Приготовиться, — подаю сигнал радисту.
Повторяется номер с гранатой: смелый, ловкий солдат успевает поймать гранату и выбросить её обратно. Но немцы наверняка догадались, в чём дело, и, если среди них есть хоть один опытный фронтовик, следующую гранату ловить опасно, могут придержать перед броском.
Хочу предупредить своего товарища, но лишь успеваю крикнуть:
— Ложись!
Он бросается за столб, но, кажется, поздно. Сквозь сдерживаемый стон — протяжное: «Га-ады…» Беззлобное, удивлённое.
Выпускаю длинную очередь. Теперь можно, всё равно не расстрелять всего боезапаса. Подбираюсь к раненому товарищу, оттаскиваю его дальше в укрытие, туда, где стоит радиостанция:
