Виктор Кондратенко - Курская дуга
— Нет, брат, я с тобой не согласен, — качнул головой Бобрышев. — Что-то новое у них есть.
— Не пора ли завтракать? — спохватился Гайдуков. — Ого! На моих часах уже девять. А что в твоем мешке, Дмитрий?
— Консервы. Судак в томате.
— Грачев, за тобой слово.
— Могу вас побаловать копченой рыбкой и…
— Ну-ка, братцы-сталинградцы, выкладывайте свои запасы! — весело воскликнул Солонько. — Грачев, ты сказал: «Могу вас побаловать копченой рыбкой… и…» Что такое «и»? Поставь точку над «и».
— Точка самая правильная! — Грачев раскрыл саквояж, и все увидели бутылку вина.
— Неужели мускат?
— Настоящий, розовый. Не удивляйся, Дмитрий, это я в госпитале получил в подарок.
— Давненько я не пробовал муската, — постукивая карандашом по бутылке, сказал Гайдуков.
— Стой! Давайте пригласим Седлецкого, — предложил Грачев. — Дмитрий, постучи ему в стенку.
— Зови Семена! — согласился Гайдуков. — Да не так, сильней стучи, Дмитрий!
В коридоре послышались шаги. Грачев отодвинул дверь и, пропустив Седлецкого, уступил ему свое место. Поздоровавшись, тот медленно опустился на диван и повернул к окну свое красивое лицо. Седая прядь пробивалась в его черных волосах. Все знали: Седлецкий гордится преждевременной сединой и при случае любит подчеркнуть, что это память о переправе через Дон. Подвинувшись в угол, он рассеянно взглянул в окно, затем сосредоточил внимание на столике.
— Мускат… Фу-ты ну-ты, как до войны!
— Доставайте стаканы, братцы, придвигайтесь к столику, — командовал Грачев. — Так… За новый фронт!
— За победу!
— За нашу дружбу!
После завтрака Гайдуков заторопился.
— Время не ждет. Пойдем ко мне, Александр. Почиститься надо, сменить воротнички, выутюжить гимнастерки.
— Я охотно присоединяюсь… Не возражаете? — поднялся Седлецкий. — И все устрою… Верочка нам поможет.
— Верочка? — переспросил Грачев.
— Ну, не Верочка, а Вера, — поправился Седлецкий.
Когда они ушли, Бобрышев взглянул на Дмитрия.
— Я тебе хочу дать совет, дружище: не раздумывай, женись! Вера замечательная девушка!
— Здесь какая-то ошибка, Николай Спиридонович.
— А мне казалось… Ну, что ж, выходит, твой старый товарищ ошибся. Извини…
Дмитрий ничего не ответил, только пожал плечами. Бобрышев взял со столика папку, вышел из купе. Оставшись один, Дмитрий плотно закрыл дверь, забрался на верхнюю полку, достал записную книжку, задумался…
Пятый день редакционный поезд в пути. Не слышно ни бомбежки, ни грохота артиллерии. Тишина… И она кажется странной, к ней надо привыкать.
Дмитрий заметил еще одну особенность: в блиндажах никогда ничего не снилось. А теперь — стоит лишь задремать, и сразу — сон. Волга в огне. Подходит к переправе пехота… Вот лодку подхватывает течение. В багровом небе звенит юнкерс. Но он не бомбит. Пикировщик выпускает черные когти, и надо от них увернуться. Потом возникают дымные откосы, улицы охвачены огнем. Шумит пожар. И, как морская волна, огонь неожиданно бьет снизу, вырывается из подвалов и хочет облизать раскаленными языками плащ-палатки бойцов. Тускло поблескивает трамвайная колея. Ни остановиться, ни передохнуть. Надо идти вперед и вперед. Не хватает воздуха, мучит удушье…
Он просыпается и долго лежит с открытыми глазами, прислушиваясь к перестуку колес. Сон…
Дмитрий напряженно работает над поэмой. Он спит не более четырех часов в сутки. Уже вырисовывается сюжет, звучат голоса героев.
В памяти оживает Киев с днепровскими кручами, с осенним парком. На солнечные тропинки падают каштаны и, словно лакированные мячики, скатываются в окопы. Отрывисто бьют зенитки. И часто осколок снаряда обманывает слух, напоминая близкий полет жука. Суров и пустынен Днепр. Мертво в порту. Только у Труханова острова виднеется одинокая лодка. Гитлеровцы обстреливают реку. Мины рвутся на песчаных отмелях, и дым, как черный парус, скользит над водой. Войска оставляют Киев.
Уходит в степь размытая осенними дождями дорога на Харьков. Вот и Харьков. Заиковка. Немощеная Киевская улица с тополями и акациями. Белый домик с зелеными ставнями и такой же крышей. Стоит распахнуть калитку — увидишь дворик в цветочных клумбах, зашумит старый, знакомый до каждой веточки, сад. Нахлынут воспоминания, повеет детством, юностью…
Дмитрий взбегает по деревянным ступенькам, и, как только он входит на веранду, навстречу ему уже спешит бабушка Марфа, всплескивая руками:
— Приехал! Жив!.. Невредим!.. — и концом платка вытирает слезы. В комнате она не знает, где и посадить Дмитрия. То стул придвинет, то плюшевое кресло. — Позволь мне, внучек, за тобой поухаживать. Ты у меня круглым сиротой рос. Дай я хоть насмотрюсь на тебя. Время сейчас такое… — И она смахивает вновь набежавшие слезы.
Комната, как всегда, аккуратно побелена. На стенах все те же дорогие, пожелтевшие от времени фотографии: по глубокому снегу к станции идут комсомольские ударные бригады, и впереди Дмитрий со знаменем в руках. Тракторный завод! Сколько силы отдано твоим корпусам!.. Тракторный! Это первое испытание в жизни. Нетопленый барак. Кружка кипятку на ужин. А чуть свет — срочная разгрузка эшелонов на станции Лосево. Москва прислала машины. Архангельск — лес, Ленинград и Горький — станки… Люди, создавшие Днепрогэс, ХТЗ и Магнитку, не могли уйти за Волгу и отдать врагу Сталинград!
Под ходиками — единственная карточка отца. Отец в солдатской форме, с двумя георгиевскими крестами на груди. По словам бабушки, этот снимок он прислал в 1916 году с германского фронта за две недели до того, как был убит.
Рядом со снимком отца висят и другие семейные реликвии. На красной подушечке боевой орден деда, участника гражданской войны. Вот и сам дед — литейный мастер Карп Иванович Солонько, стоит у бронепоезда в кожанке, подпоясанный пулеметной лентой. На орудийной башне можно прочесть надпись: «Смерть Мамонтову!».
Разве думал тогда Дмитрий, глядя на старую фотографию, что и он станет защитником города на Волге, о котором так много рассказывал дед?
Дверь с шумом отодвигается, и, стоя у порога, сияющий Бобрышев кричит:
— Вставай, Дмитрий, потрясающая новость!
— Опять новость?
Дмитрий слышит гул голосов. По коридору с каким-то листком в руке пробегает Грачев. А за ним спешат сотрудники редакции.
— В последний час!
— Брось, не томи!
Но Грачев еще внушительней и звонче, стараясь подражать Левитану, повторяет:
— В последний час! — Он заглянул в листок и, не переводя дыхания, выпалил: — Шестнадцатого февраля наши войска после решительного штурма, перешедшего потом в ожесточенный бой, освободили город Харьков.
— Харьков наш! — восклицает Дмитрий и от радости обнимает Бобрышева. — Вот это мировая новость!
— У тебя там бабушка? — напомнил Бобрышев.
Дмитрий стал серьезен.
— Да, бабушка… — задумчиво повторил он. — Жива ли она? Сейчас же напишу ей.
— Пиши… Я уверен — жива…
Солонько садится за письмо. Бобрышев, прислонясь к двери и раскуривая трубку, говорит:
— Освобождается Украина!
2
Вера Жданова подбрасывает в огонь березовые поленья. В железной печке потрескивает сухая кора. Теплушка озарена красноватым светом.
— Как ни топи дровами, все-таки прохладно. Уголька бы достать, — разглаживая утюгом платье, ежится Наташа Руденко и вдруг испуганно восклицает: — Ой, сожгла воротник! Чуть-чуть притронулась утюгом, а он… Как же быть?.. А меня полковник так просил выступить. Выступать в гимнастерке?
— До вечера еще далеко, все поправимо.
— Где взять кружево?
— Кажется, у меня есть, — Вера принялась перетряхивать свой чемодан и вскоре нашла кружево. — Смотри, тебе повезло!
— Но я совершенно отвыкла гладить тонкие вещи, боюсь, снова испорчу.
— Это я виновата, не предупредила тебя, что утюг очень горячий. Когда поезд стоял, здесь была целая компания: Грачев, Гайдуков, Седлецкий… Попросили разгладить гимнастерки.
— А Седлецкий, как всегда, улыбался и приговаривал: «Спасибо, золото», «спасибо, солнышко», — усмехнулась Наташа. — Знаешь, не терплю я его. Мне кажется, он говорит одно, а думает другое…
— Я мало знаю Седлецкого. Но мне кажется, ты к нему придираешься… Он все-таки поэт!
— Одно слово — поэт, поэт… Ты довоенные его стихи читала?
— Кое-что читала.
— И запомнила?
Вера задумалась.
— Вот видишь, — продолжала Наташа, — ты не можешь вспомнить ни одной строчки.
Паровоз дал три гудка и остановился.
— Сигнал на обед, — заметила Вера.
Подруги отодвинули дверь и выглянули из теплушки. К вагону, приспособленному под столовую, уже спешили сотрудники редакции, играя в снежки и перебрасываясь шутками. Грачев с Гайдуковым, заметив девушек, остановились. Александр, поклонившись Наташе, сказал:
