Михаил Алексеев - Пути-дороги
– И вас, святой отец, мобилизовали?
– Мобилизовали, сын мой. Полковым священником в вашем корпусе буду. Боже, боже! Спаси и помилуй! - Поп воздел короткие руки к небу. - Всех на оборону, к дотам! - Он снова повернулся к лейтенанту.- Слышите? Всех!
Штенберг прислушался. Из-за поворота улицы к мосту приближалась группа сельских парней под командой фельдфебеля. Один из мобилизованных, пьяно раскачиваясь, пел надрывным голосом:
Господи, даже горы мрачнеют
В час, когда рекрутам головы бреют...
Под заунывный плач скрипки и рожка остальные подхватывали:
Звон колокольный нас гонит из хаты.
Служба солдатская, как тяжела ты!
– Замолчать! - рявкнул, должно быть уже не в первый раз, фельдфебель. Но его никто не слушал, словно фельдфебеля не было вовсе.
За колонной новобранцев темной массой катилась толпа женщин и стариков. Одна молодая румынка страшно, с волчьим подвывом, плакала. А над колонной плыла и плыла, бередя сердца людей, солдатская песня:
Мама, ты встань, помолись у порога,
Может быть, станет полегче дорога.
Встань, помолись на икону, - быть может,
Бог от окопов спастись нам поможет.
Священник, пропустив мимо себя новобранцев и толпу крестьян, вдруг вознегодовал:
– Бога вспомнили! А когда я с божьим благословением к ним подходил, чуть было не побили. Спасибо жандарму - выручил, а то влетело бы... В штурмовой батальон[3] всех. Там они по-другому запоют.
– Неужели им не дорого наше бедное отечество! - воскликнул Штенберг, и черные усики под его коротким носом шевельнулись.
– Не дорого, господин лейтенант, не дорого, - охотно подтвердил священник, перебирая дряблыми пальцами епитрахиль. - Троих пришлось оставить. Подозреваю: махорочного настою напились...
– Дивизионного прокурора сюда позовем. Он разберется.
Сказав это, Штенберг хотел ехать дальше. Но навстречу ему уже бежали хромой и черный, как грач, Патрану и пожилой жандарм.
– Что случилось, господа? - спросил Альберт.
– Беда, боярин! - Патрану оглянулся на жандарма, как бы призывая его в свидетели. - Мужики там... на площади... отказываются идти рыть окопы...
Лейтенант чуть побледнел, но промолчал. Не взглянув больше на сконфуженных его молчанием Патрану и жандарма, ои помчался в центр села, где действительно собралось до сотни крестьян, о чем-то громко споривших. Над толпой маячили остроконечные верхушки бараньих шапок. С приближением Штенберга верхушки эти зашевелились. Оказавшись среди толпы, боярин крикнул:
– В чем дело, э-э... господа? Отчего вы не на обороне?
Крестьяне угрюмо отмалчивались. К толпе подбежали запыхавшиеся и злые Патрану и жандарм, отставшие от Штенберга. Остроконечные верхушки шапок начали расплываться в разные стороны.
– Вы что же, не желаете защищать свое отечество?
Офицер обвел толпу недоумевающим взглядом.
– Что же вы молчите? Вот ты, Бокулей, почему ты не хочешь идти на оборонительную полосу?
Худой желтолицый крестьянин зачем-то снял шапку, обтер ею свою курчавую голову и только потом уже ответил:
– Я отдал двух сыновей. С меня хватит.
– Но ты не забывай, что один из твоих сыновей дезертировал. Не служит ли он русским? - Штенбергу хотелось сказать что-то более острое и обидное этому мужичонке, но он не мог. Все та же непонятная ему самому нерешительность, которую он испытал утром в разговоре со старым конюхом Ионом и управляющим, сдерживала его и сейчас. - Ты смотри у меня, Бокулей! - пригрозил он на всякий случай крестьянину.
Тот ответил тихо, но твердо:
– Я не знаю, где мои сыновья. Их взяли в армию.
– Зато мы знаем! - Штенберг соскочил с коня, сунул за ремень черенок плетки и вдруг заговорил дружелюбно: - Отечество в опасности, господа! Мы ведь с вами односельчане, и нам легко понять друг друга. Королева Елена и командование румынской армии поручили мне сказать вам, что вы должны создавать добровольческие отряды по борьбе с русскими парашютистами. Готовьтесь! Вам уже зачитывали обращение маршала Антонеску и Мамы Елены. Русские идут сюда, чтобы взять у вас ваши земли, ваших жен и дочерей.-Лейтенант почувствовал, что голос его начинает дрожать, и поскорее закончил: - За спасение вашей земли, наших очагов, господа!..
Толпа, до этого упорно молчавшая, вдруг загудела. Почувствовав, что крестьяне, по крайней мере большая их часть, поверили его словам, боярин прокричал еще громче:
– Русские не пройдут по нашей земле!
Штенберг ожидал, что эти слова вызовут волну патриотических возгласов, но крестьяне молча начали расходиться по домам. Площадь быстро опустела. Гарманешти погрузилось в тяжкую и долгую тишину. Только слышно было, как по-весеннему бодро ревел, клокотал под опорами моста водяной поток.
"Что же это такое? А?.. Что же случилось?.." - уныло спрашивал себя молодой боярин, подъезжая к своей усадьбе. У ворот он опять увидел Василику. Щеки девушки горели. Василика пристраивала у себя на груди подснежник. Наверное, она только что вернулась из леса. Большие черные глаза и все лицо ее были облиты светлой радостью. И лейтенанту почему-то захотелось согнать с ее лица эту радость. "Чему она все улыбается?" - подумал он с досадой, быстро соображая, что бы сказать ей. Неожиданно вспомнил о ее любимом. "Не eго ли она поджидает? Не зря же ходят слухи, что Георге Бокулей служит русским.
– Василика! громко, с наигранной веселостью окликнул он девушку.
– Что, мой господин? - Василика опустила ресницы.
– Василика, ты слышала что-нибудь о Георге?
– Нет, мой господин! - Девушка испуганными и вместе с тем полными надежд и ожидания глазами посмотрела в красивое лицо молодого боярина.
И он торопливо, боясь, что уже через минуту может не решиться на это, бросил:
– Русские убили его.
Альберт хотел быстро пройти в дом, но широко раскрытые черные глаза Василики остановили его.
– Вы... вы... это неправда!..
Он быстро взял ее за плечи.
– Да, да. Я еще раз проверю. Наверное, это неправда. Успокойся, Василика. Сейчас столько слухов, им верить нельзя. Бедная Румыния! -Штенберг ощутил, как что-то холодное поползло в самую его душу. И теперь ему вдруг стали до ужаса понятными эти два слова, оброненные королевой после похорон старого боярина: "Бедная Румыния!" "Когда же началось все это?" -мысленно спрашивал он себя, не зная еще точно, что следует разуметь под неопределенным словом "это".
– Успокойся же, Василика! Жив, наверное, твой Георге. Перестань реветь! - прикрикнул он на девушку.
Над усадьбой вновь пролетели, только в обратном направлении, два советских самолета.
2
– Ну, господин генерал, вам-то грешно сетовать на свою судьбу. Ваш корпус расположился ничуть не хуже, чем в королевском дворце. Вы только подумайте: господствующие высоты и триста пятьдесят дотов! Железная, несокрушимая стена от Пашкан до самых Ясс. Если русским и удастся вступить на территорию нашей страны, то здесь, у этих твердынь, они найдут свою могилу. Заметьте, генерал: русским еще ни разу не приходилось иметь дело с дотами...
Так говорил, обращаясь к Рупеску, представитель верховного командования при Первом румынском королевском корпусе полковник Раковичану. Младший по званию, Раковичану разговаривал с Рупеску снисходительно-покровительственным тоном, каким обычно разговаривают в подобных случаях представители вышестоящих штабов. Он посмотрел в хмурое лицо Рупеску, склонившегося над картой, и улыбнулся:
– Что же вы молчите, господин командующий?
– Я думаю, полковник, что вы не слишком сильны в военной истории. Иначе вы бы вспомнили Измаил, Плевну, Галац. Да что говорить о тех давних временах! Вам пришлось бы вспомнить линию Маннергейма.
Раковичану расхохотался:
– Это вы правильно подметили, генерал. В истории военного искусства я действительно профан. Как вы знаете, мои познания простираются совершенно в иной области... Однако надо же признать, господин командующий, что ваши гвардейцы совсем недурно устроились под метровыми крышами долговременных точек. Не так ли?
Это уже походило на издевку.
– Вам, полковник, как представителю верховного командования, -подчеркнул Рупеску последние слова, - следовало бы знать, что в дотах расположились не мои, а немецкие солдаты...
– Неужели? - деланно удивился Раковичану.- О, эта старая бестия Фриснер![4] - Полковник попытался изобразить на своем лице негодование, но это ему не удалось, и он поспешил все свести к шутке. - Приближается лето, мой дорогой генерал. Пусть себе немцы преют в этих карцерах, - И, чувствуя, что переборщил, начал уже серьезно: - Говоря между нами, генерал, на наших солдат - плохая надежда. У немцев есть все основания не слишком полагаться на нас.
