Марио Ригони Стерн - Сержант в снегах
Больше всего веселья было, когда мы ставили перед траншеями габионы колючей проволоки. Помню одного альпийского стрелка — маленький, энергичный, с тощей бороденкой, он был одним из лучших снайперов в отделении Пинтосси. Все звали его «Дуче». Ругался он совсем особенно и выглядел очень смешно в длиннющем маскхалате: при ходьбе он вечно запутывался в полах этого халата, спотыкался о собственные ботинки и начинал материться так громко, что даже русские солдаты его слышали. Нередко он запутывался и в габионах колючей проволоки, которые тащил вместе с напарником, и уж тогда без передыху обкладывал и военную службу, и проволочные заграждения, и почту, и тыловых крыс, и Муссолини, и невесту, и русских солдат. Послушать его — так никакого театра не надо.
Наконец наступило и рождество.
Я об этом уже знал, потому что накануне лейтенант пришел в нашу берлогу и сказал: «Завтра рождество!» Знал еще и потому, что получил из Италии множество открыток с разукрашенными деревьями и ангелочками. Моя девушка прислала мне открытку с большими яслями Христовыми, и я ее прикрепил гвоздем к балке нашей землянки. Словом, мы знали, что пришло рождество. В то утро я закончил очередной обход боевых постов. За ночь я обошел все посты нашего опорного пункта и после смены караула каждому из солдат говорил: «Счастливого рождества!»
Я поздравил также все ходы сообщения, и снег, и песок, и лед на реке, и дым, который поднимался из наших землянок, и русских.
Занялась заря. Я стоял на самом передовом посту, на высоком обледенелом берегу реки, и радовался солнцу, которое всходило из-за дубовой рощи над позициями русских. Смотрел и на скованную льдом реку, охватывая взглядом ее всю, от поворота в верховье до того места, где она спускалась вниз и исчезала за другим поворотом. Смотрел на снег с отчетливыми заячьими следами — зайцы перебегали от нашего опорного пункта к русскому Смотрел и думал: «Вот бы поймать зайца!» И говорил всему вокруг: «Счастливого рождества!» Долго стоять без движения на таком холоде было невозможно, и по ходу сообщения я вернулся в нашу берлогу.
— Счастливого рождества, — сказал я солдатам моего отделения. — Счастливого рождества!
Мескини штыком размешивал кофе в своей каске. Бодей морил кипятком вшей. Джуанин уютно устроился в своем излюбленном закутке возле печки. Морески штопал носки.
Те, кто отстояли ночью на посту, спали. В берлоге был разлит терпкий запах кофе, грязного и потного нижнего белья, которое булькало в кипятке вместе со вшами. В полдень Морески отправил солдат своего отделения за провиантом. Но поскольку паек был не праздничный, мы решили сварить поленту. Мескини разжег огонь, Бодей принялся мыть здоровенную кастрюлю, в которой он обычно морил кипятком вшей.
Мы с Тоурном уже давно собирались просеять муку, и вот однажды Тоурн где-то раздобыл настоящее сито. Но в сите застревало больше половины муки и отрубей, и тогда большинством голосов было решено муку не просеивать. Полента получилась густая и вкусная.
День рождества близился к концу. Солнце закатывалось где-то за степью, а мы сидели в берлоге возле печки, дымя сигаретами. Потом к нам пришел капеллан батальона «Вестоне».
— Счастливого рождества, дети мои, счастливого рождества! — Он прислонился спиной к балке. — Устал, — пожаловался он, — обошел все землянки батальона. Сколько еще осталось после вашей?
— Всего одна. Потом будет уже «Морбеньо», — сказал я.
— Помолитесь сегодня вечером, а потом напишите домой. Будьте веселы и довольны и не забудьте письмо домой написать. А теперь пойду к остальным. До свидания.
— Не найдется ли у вас, падре, пачки «Милита»?
— О, конечно! Держите. — Он оставил нам две пачки «Македонии» и ушел.
Мескини стал чертыхаться, Бодей поддержал его. Джуанин из своего угла сказал им:
— Замолчите, сегодня рождество Христово!
Но Мескини только еще больше разошелся.
— Вечно эта «Македония», — возмущался он. — Хоть бы раз дали крошеного табаку, «Милит» или «Пополари». А это — трава для нежных девиц.
— Черт побрал, опять «Македония», — проворчал Тоурн.
— Век бы не видеть этой вонючей «Македонии», — заключил Морески.
Стемнело, и я отправил первую пару часовых. Сидел возле печки и блаженно почесывал спину, как вдруг вошел Киццари и сказал:
— Старший сержант, тебя к телефону. Капитан звонит.
Я накинул шинель, взял карабин и вышел, мучительно соображая, что я такого натворил. Телефон стоял в берлоге лейтенанта, самого лейтенанта не было, разгуливал, наверно, по берегу реки — слушал, как чихают русские часовые.
Капитан Беппо велел мне заскочить в штаб роты: у него есть для меня новость. «Что он мне собирается сообщить?» — думал я, направляясь к полуразрушенной церкви.
Круглолицый и краснощекий капитан Беппо уже ждал меня в своей удобной и просторной берлоге. Сдвинув набекрень шляпу с пером и заложив руки в карманы, он стоял прямо, точно новобранец.
— Счастливого тебе рождества! — сказал он и протянул мне руку.
Потом угостил меня коньяком из жестяной кружки. Стал расспрашивать, что делается в моем родном селении и на опорном пункте. Сунул мне бутыль вина и два пакета макарон. В свою берлогу я возвращался, обхватив руками вино и макароны и прыгая, словно козленок весной. На бегу я поскользнулся и упал, но бутыль не разбил и не выпустил из рук пакеты с макаронами. Надо уметь падать. Однажды я упал на лед с четырьмя фляжками вина, но не пролил ни капли: плашмя растянулся на льду, но фляжки крепко держал на вытянутой руке. Это случилось еще в Италии, когда я служил в отряде горнолыжников.
Когда я подошел к нашему опорному пункту, часовые крикнули:
— Стой, кто идет, пароль!
В ответ я крикнул так громко, что даже русские солдаты услышали:
— Макароны и вино!
Однажды, когда я, лежа на соломе, разглядывал балки перекрытия и придумывал новые нежные слова для моей девушки, пришел Киццари и передал, что звонил лейтенант Ченчи и просил меня зайти к нему — поговорить, мол, надо. По ходу сообщения я отправился к его опорному пункту.
Мне все время казалось, будто я в своем селении хожу по улицам, заглядываю к другу и мы вместе отправляемся в остерию выпить и поболтать. Но с лейтенантом Ченчи все было по-иному. Его землянка была белой, отрытой в меловой почве, а наши берлоги — черные. У стены стояла аккуратно заправленная койка с чистыми, тщательно подвернутыми одеялами, посредине — стол, а на нем керосиновая лампа, казавшаяся красивой безделушкой. У входа, в углу, составленные в ряд красные и черные ручные гранаты напоминали цветы на лугу. Возле койки был прислонен к стене новенький карабин, а рядом висела на гвозде каска. На земле ни окурка, ни соломинки. Перед тем как войти, я долго сбивал с ботинок снег, чтобы не наследить в его берлоге.
Лейтенант Ченчи встретил меня стоя, с улыбкой. Он был в чистом мундире и в белой вязаной шапке, напоминавшей индийский тюрбан. Ченчи спросил у меня о моей девушке, мы говорили о доме и о всяких других приятных вещах. Потом он велел адъютанту сварить нам кофе. Когда я уходил, он подарил мне пачку сигарет и дал почитать книгу, в которой рассказывалось о летчике, летавшем над океанами, над Андами и над пустынями. Он сам провел меня по своим позициям. Осмотрев зону обстрела его пулеметчиков, я посоветовал вести огонь по более высокой траектории и брать немного левее. А то пули пролетали прямо над нашей траншеей, и мы носа не могли высунуть. Так случилось и в тот раз, когда в наше расположение проник русский патруль.
Возвращаясь в одиночестве в свою берлогу, я думал, прибыла ли уже почта и какие новые слова написать своей девушке. Но все слова оказывались старыми: целую, люблю, вернусь. А если бы я вдруг написал: кот на рождество, ружейное масло, смена постов, Беппо, боевые позиции, лейтенант Мошиони, капрал Пинтосси, проволочные заграждения, — она бы ничего не поняла.
Уроженец Пьемонта Тоурн был первый весельчак в отделении, хотя и боялся пуль. Его прислали в наш батальон в наказание — он возвратился из отпуска позже положенного срока. Вначале он не слишком хорошо чувствовал себя на новом месте, но со временем вполне освоился. Вернувшись в берлогу с поста, он неизменно кричал с порога:
— Мадам, я вам принес вина бутылку!
Бодей, уроженец Брешии, спрашивал:
— Белого или красного?
— Неважно какого, было бы вино! — отвечал Тоурн и начинал петь: — «В тени кустов…» Однажды я у него спросил:
— Тоурн, ты получил из дому письма?
— Да, — ответил он. — Я их уже все скурил.
Тоурн собирал все окурки, высыпал из них табак, а из писем «авиа» делал закрутку. Так что у него всегда было курево, и он просил домашних посылать ему письма «авиапочтой», на тонкой бумаге, а вот Джуанин, всякий раз когда я оказывался рядом, отзывал меня в сторонку, подмигивал и вполголоса спрашивал:
