Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата
Возле школы я нагнал театрального плотника Гуго Лауде. Мы молча пошли рядом, словно малознакомые люди. На самом деле мы познакомились давно. Лауде знал мое прошлое. Несколько лет назад мы вместе отбывали принудительные работы. В 1933 году, когда к власти пришел Гитлер, я бросил свое занятие продавца книг. Книги, которые я хотел бы продавать, были сожжены на площади Оперы в Берлине. А те, что появились в витринах, стыдно было даже в руки брать, не то что предлагать людям. Да никто и не собирался давать «красному» место за одним из прилавков парадно оформленных фашистских «Книжных лавок для народа». Считали, что я этого недостоин. Плотника Лауде тоже выгнали. Его сменил какой-то «ветеран», награжденный орденом со свастикой за «бои» против рабочих на собраниях.
На принудительных работах мы оба на лямках, скрещенных на груди, таскали тяжелый железный каток по щебню, залитому смолой. Вместе со множеством таких же осужденных тянули мы лямку бесчеловечной убийственной системы и строили дороги. А сегодня мы стали рекрутами этой системы, и нас отправляют в поход за смертью,
В школьном дворе я встретил еще кое-кого из знакомых. Трубочист Бёмер помешивал черпаком какое-то варево в котле походной кухни. Пришел преподаватель физкультуры Руди Бродд, всегда со всеми приветливый, но сдержанный. С этими, кажется, можно быть откровенным. Они привыкли не болтать о других.
Дождь загнал всех в просторный спортивный зал, где нас уже поджидал шпис[2] с командой солдат. В зале, кроме мужчин, были женщины и дети. Скоро народу набилось так много, что, как говорят, яблоку упасть было негде. Мужчины — все в возрасте, отцы семейств, пожалуй, найдутся среди них и деды.
Меня никто не провожал. Моя семья уже знает, что ни встречать, ни провожать меня не надо: в тюрьму и в армию и так сойдет.
Шпис провел перекличку — мы коротко отвечали: «Здесь!» Знакомые кивали друг другу. Многие прикололи на грудь значок гитлеровской партии, авось пригодится.
— Патриоты тыла, — заметил кто-то.
— Да, — в раздумьи отозвался другой. — Четверть века назад, день в день, я уже видел такое. Это был шестой день всеобщей мобилизации.
— Верно, шестого августа четырнадцатого года, — подхватил третий.
Те, что нацепили партийные значки, обернулись как по команде. Ведь в повестках и намека нет на мобилизацию. В них говорится только о месячных сборах в «Шт. Санэвакотр. 531». Сам черт не разберет, что это такое.
Родственники призванных не расходились, пока на них не наорал появившийся в зале офицер.
Когда женщины и дети ушли, мужчины стали устраиваться на своем первом бивуаке. Не было ни соломы, ни одеял. Пришлось лечь на голый пол.
У стен стояли рулоны бумаги. Один из них я отважился распечатать, чтобы сделать себе подстилку и подобие одеяла. Пришел школьный сторож, который сказал, что бумагу трогать нельзя. Она принадлежит министерству снабжения, хотя зал конфискован министерством сельского хозяйства под склад зерна — на армейские харчи.
— Очевидно, нас и собираются схарчить, — вырвалось у меня.
Сторож промолчал и ушел.
Утром стали формировать роту. Я услышал:
— Рогге, Карл!
— Здесь.
— Унтер-офицер Гроскопф, — представился человек, который выкрикнул мое имя. — Вы продавали книги?
— Да. Но давно. До тысяча девятьсот тридцать третьего.
— Неважно. Значит, грамотный. Будете казначеем и писарем взвода.
Мне вручили металлический денежный ящик, карандаш, список личного состава взвода (в нем было 59 человек) и металлический штемпель: «1-я рота, санитарно-эвакуационный отряд 531».
Раздали противогазы и приказали проверить их годность в специальной камере. Там, сквозь маску, я почувствовал приторно-сладкий запах, он вызвал слезы. Первые слезы.
Всем новобранцам сделали прививки. Затем выдали обмундирование, медальоны и средство для обеззараживания в случае газовой атаки.
— И все это на месяц учений? — произнес я, и, видимо, чересчур громко.
Ко мне тут же подскочил один из тех, что нацепили партийный значок. Он подозвал другого, бесцеремонно ткнул в меня пальцем и процедил сквозь зубы:
— Смотри, Шеффер. Вот один из этих господ маловеров.
Шеффер, тощий и скрюченный человечек, дохнул на меня спиртным перегаром и выпучил свои бесцветные глаза:
— Значит, ты сомневаешься в фюрере? Фюрер сказал, что он верит в тысячелетнее царство мира. А ты, выходит, не веришь?.. Ты недостоин носить мундир великогерманского вермахта!
Надо молчать. Ведь когда-то штурмовики учинили в моей квартире обыск и конфисковали запрещенные книги и брошюры. Тогда они не застали меня дома. Моему трехлетнему сыну они угрожали: «Вот попадется нам твой отец, отрубим ему руки!» Когда же им все-таки удалось меня сцапать, они так и не докопались до истины. Иначе я не отделался бы переломанными ребрами. Гестапо ничего не забывает. А со мной это произошло всего шесть лет назад. Так что лучше помолчать.
Нас обмундировали, привели к присяге и ночью повезли неизвестно куда.
Конечная остановка — в силезском городе Эльс, резиденции бывшего кронпринца Вильгельма, который в первую мировую войну прославился своим изречением: «А ну, навались!» Злословили, что с этим победным кличем он проявлял свою «доблесть» и в публичных домах Шарлевиля!
Отряд расквартировался в частных домах Эльса. Я попал в дом скотопромышленника Фридриха. Хозяева — добродушные старики.
Услышав от меня, что скоро начнется война, хозяин возразил:
— Войне не бывать!
Хозяйка испуганно запричитала:
— Упаси бог! Упаси бог! Их сын был другого мнения.
— Правильно, скоро грянет гром, — поддержал он меня. — Хотя пока об этом молчат.
— А к чему это приведет? — осторожно спросил я молодого человека.
— Наши сердца угодят под молот, — браво ответил он. — Выкуется величие Германии. Даже если какой-то десяток слюнтяев трусливо подожмет хвост. Для таких голубчиков у нас имеются концертно-музыкальные объединения! — добавил он угрожающе, подразумевая концлагеря.
Ясно, что за тип. И тут лучше молчать.
В городе полно военных. Здесь расположились штабы всех родов войск. Только и видишь куда-то шагающих резервистов. Тишина на улицах не наступает ни на минуту: марши, песни, команды.
Сердце тоска сжимает. Я понимаю — готовится преступление. Но никто не смеет сказать об этом ни слова.
Пришла первая секретная почта. «Вскрыть только по сигналу иск». «Вскрыть только по сигналу моб». «Вскрыть по особому приказу». «Секретный приказ № 600. Вручить через спецнарочного. Лично адресату».
И вот выдали новую печать, резиновую, с номером полевой почты 01621.
Остряки ухмыляются, подмигивают и многозначительно уверяют:
— Все идет, как и положено во время настоящих учений.
Днем ни минуты передышки: прививки, определение группы крови, строевая подготовка, разучивание походных песен. С огромного спортивного плаца с утра до ночи доносится:
Мы стремимся в поход на Восток.
За землей — на Восток, на Восток!
По полям, по лугам, через дали к лесам,
За землею — вперед на Восток![3]
Взвод перебрасывают к Бернштадту. А ведь он расположен всего в 30 километрах от польской границы!
Седовласые рекруты гитлеровского войска устроили привал перед зданием школы под раскидистым дубом.
— Зачем нас призвали? — зло спросил Росетти.
Обер-фельдфебель Гросхейде, помощник лекаря, седой человек, получивший много ранений еще в первую мировую войну, ответил с усмешкой:
— Чтобы мы вспомнили песню про Эрику![4] У него всегда в запасе язвительные шуточки в адрес любителей войны.
Доктор Айкхоф тоже не фашист. Так что взводом командуют люди, с которыми можно будет ладить.
* * *На исходе август. Наш взвод занял помещение начальной школы возле старинной церкви и приступил к занятиям. Отрабатываем задачи: «Развертывание эвакопункта», «Организация временного лазарета». Обстановка тревожная. Вдоль границы сосредоточена уйма военных. Появились первые пациенты. С каждым днем их становится все больше.
Неподалеку от нас завязалась перестрелка — это пьяные молодчики из «Штудентенхильфе»[5] нарушили границу.
Срок сборов истекает, а поток секретных приказов не прекращается. Я наполняю ими свой железный ящик. Языком войны говорят теперь и несекретные распоряжения. Поступило предписание, какие следует принять меры в случае вспышки холеры. Затем пришел приказ: командировать парикмахера за машинкой для стрижки личного состава на случай появления вшей. Потом — инструкция, в каких выражениях извещать родных о погибших.
