Анатолий Сульянов - Расколотое небо
Горегляд видел снижающийся над городом самолет капитана Васеева и представлял себе, как там, в узкой, тесной кабине человек один на один боролся с огнем. Чем кончится эта борьба?
Васеев разворачивался над городом, не думая ни о себе, ни о самолете. Под крыльями мелькали ровные ряды ярко освещенных улиц, и он непроизвольно начал отсчитывать их. Машина хорошо слушалась рулей, и Геннадий увеличил крен до предельного. Самолет летел на таком режиме, когда даже малейшее уменьшение скорости могло привести к критическим углам и сваливанию на крыло. Он чувствовал положение самолета и, не спуская глаз с прибора скорости, постепенно закручивал машину на предельный радиус, чтобы быстрее уйти от города и взять курс на аэродром. Корпус вздрагивал. Васеев немного отпускал ручку, проверял скорость и высоту и снова брал на себя. Когда же кончатся улицы, бесконечное мелькание огней?! Между городом и аэродромом, если огонь перекинется на управление, еще можно подумать о катапульте. Там, но не здесь.
Когда под крылом легла темнота, с облегчением вздохнул. Не меняя крена, довернул машину на аэродром, мельком взглянул на высотомер и осторожно двинул РУД — рычаг управления двигателем — вперед. В фюзеляже послышался скрежет, и кабина почти мгновенно наполнилась едким, пахнущим горелой краской дымом. Васеев почувствовал прибавление тяги — кресло чуть-чуть толкнуло в спину — и перевел машину в набор высоты. «Хотя бы пару сотен метров набрать. Потихоньку, полегоньку наскрести хоть двести метров…»
Стало труднее дышать — под кислородную маску затекал дым; дым щипал глаза, едким комком скапливался в горле.
Впереди по курсу уже виднелся светлый ручей посадочной полосы — мощные прожекторы старательно высвечивали бетонку. Машина шла устойчиво. Геннадий подумал, что оставшийся участок полета пройдет благополучно, но в тот же миг услышал позади себя громкий хлопок. На остеклении фонаря замелькали разноцветные блики отсвета огромного факела, охватившего хвост самолета. По ручке управления он почувствовал, как снова тревожно загудел корпус машины. В фюзеляже зловеще урчал огонь.
Горегляд увидел вырвавшееся из фюзеляжа пламя и понял, что катастрофа может произойти в любую секунду. Поднес черную с раструбом головку микрофона к губам.
— Отсекай двигатель!
— Понял! Двигатель на «стоп»! — спокойно ответил летчик.
«Молодец, — подумал Горегляд, — выдержал».
Васеев поставил рычаг двигателя на «стоп». Двигатель, отсеченный от топливных баков, умолк, пожар прекратился. Машина начала проседать, земля — приближаться, и Геннадия взял ручку управления на себя. Самолет будто завис над землей, качнулся с крыла на крыло и ворвался в светлый ручей прожекторов.
«Успел-таки. — Васеев облизнул пересохшие губы. — Опоздай на доли секунды — колесами за землю так и зацепился бы. Теперь глядеть за бетонкой. Толчок. Приземлились. Тормозной парашют на выпуск…»
— Включи бортовые пожарогасители! — послышалось в наушниках.
Скорость пробега уменьшилась. Васеев начал отворачивать вправо, стараясь как можно дальше отвести самолет от посадочной полосы. Машина бежала все медленнее, и в темноте, сгустившейся после яркого света посадочных прожекторов, казалось, что она вот-вот уткнется в невидимую черную стену.
Включив пожарогашение, Васеев нажал на тормоза и медленно открыл кабину. После грохота работающей турбины, шума рассекаемого воздуха, радиопереговоров, после напряжения последних минут он, как в воду, погрузился в тишину. Плотную, густую тишину предрассветного утра. В наушниках шлемофона еще звучали запросы заходящих на посадку летчиков и команды руководителя полетов, но Геннадий словно не слышал их. Странная слабость навалилась на него, тело обмякло, руки и ноги стали непослушными, ватными. «Сел! — звенело в висках. — Сел!»
Он нащупал в темноте тумблер аккумулятора и выключил электропитание. В кабине стало еще тише — теперь ни один электромотор не работал, и только раскрученный до огромных оборотов гироскоп авиагоризонта какое-то время еще визгливо попискивал, но вскоре и он затих.
Подъехавшие на аварийном тягаче техники и механики принялись осматривать обгоревший хвост самолета. Техник Муромян подставил лесенку и поднялся к Геннадию.
— Командир, помощь нужна?
— Нет. Буду ждать Горегляда.
Васеев отчетливо различал взволнованные голоса техников, механика Борткевича и секретаря комсомольского комитета полка капитана Димы Ваганова. «В рубашке Геннадий родился, — говорил Дима. — Теплоизоляция сгорела, топливные баки могли взорваться в любую секунду».
Больше других волновались техник самолета Эдуард Муромян и механик Михаил Борткевич. Пожар мог случиться и по их вине. Они беспокойно ходили вокруг машины, которую готовили к этому полету, как всегда, вместе, осмотрев и проверив все, что поддается контролю. Муромян в авиации служил давно и за свою жизнь чего только не повидал! Но обычно всякие неурядицы случались с машинами других техников, а сегодня беда свалилась на него и на Мишу.
— Могли мы забыть закрыть горловину топливного бака? — говорил Борткевич. — Могли.
— Нет, — решительно утверждал Муромян. — Я отлично помню, как закрыл. Приедут командир с инженером, разберутся. Только я уверен в себе. И в тебе.
К ним подошел Дима Ваганов и тоже спросил о топливной горловине — закрыта ли? Муромян не выдержал:
— Да что вы все помешались на этой проклятой крышке! Отлично помню: закрывал вот этими руками. — Он вытянул руки и потряс ими перед Вагановым и Борткевичем.
Васеев вслушивался в торопливый разговор. Все правильно: надо ждать командира полка. Таков в авиации закон: все должно оставаться на своих местах до приезда командира. Тогда будет легче определить причину отказа или пожара. Конечно, если летчику требуется медицинская помощь, ему помогут выйти из кабины, но так, чтобы даже случайно не задеть ни один тумблер, ни один рычаг или кран.
Васеев в помощи не нуждался. Он отстегнул кислородную маску, снял защитный шлем — ЗШ, шлемофон, перчатки, аккуратно уложил на боковые панели кабины и, закрыв глаза, устало откинулся на спинку катапультного сиденья.
Когда подъехавший газик прошуршал нишами и остановился поодаль, Васеев сдвинул в сторону висевшую на борту кислородную маску, высвободив место для упора приставной лесенки.
— Ну, что у тебя стряслось! Костер в небе распалил! — Горегляд похлопал Геннадия по плечу и включил подсвет кабины. Бегло осмотрел приборы и панели с рядами выключателей и тумблеров, зачем-то потрогал плоский замок привязных ремней и, довольный осмотром, тихо проговорил:
— Все хорошо, что хорошо кончается, гуси-лебеди! Вылезай на волю! Сильно испугался?
— Немного было, — смущаясь, ответил Васеев. — Растерялся на первых секундах.
— Действовал правильно! Молодец!
Горегляд легко сбежал по лесенке на землю, подошел к столпившимся возле хвоста самолета техникам и, протиснувшись ближе к соплу двигателя, взял у майора Черного карманный фонарик. Повел несколько раз светлым пучком по турбине, скользнул по высокому килю и широкому рулю высоты. Юркий светлячок прыгнул на то место, где размещались топливные баки. Горегляд присел на корточки, постучал крепкой ладонью по обшивке, заглянул в открытый старшим инженером смотровой люк, громко ахнул:
— Ах ты, мать честная! Ты видел? — и подтолкнул Черного, смотревшего в соседний люк.
— Видел, товарищ командир, видел, — недовольно ответил тот.
Олег Федорович Черный не любил, когда его отвлекали от самого важного, как ему казалось, дела. Он уже осмотрел те места, куда Горегляд направил луч карманного фонарика, и причина пожара была ему почти ясна. Черный несколько раз засовывал руку в люк, стараясь нащупать лопнувший топливный трубопровод, из которого, видимо, горючее хлестало внутрь фюзеляжа, но достать его так и не смог.
— Горловину топливного бака смотрел? — спросил Горегляд у инженера.
Стоявшие рядом Муромян и Борткевич замерли и побледнели: при незакрытой горловине или не полностью завернутом маховичке крышки топливо в полете отсасывается из бака, накапливается в фюзеляже и затем воспламеняется под воздействием высокой температуры.
Михаил Борткевич родился и вырос на Могилевщине. Сколько помнит, увлекался техникой. Отец воевал в танковых войсках, а после фронта сел на трактор. И Мишу часто брал с собой, в поле или в мастерские, доверял ему мыть в керосине шестеренки, чистить двигатель… Когда сын подрос, разрешил водить трактор. Из кабины не уходил — сидел рядом, следил, подсказывал.
— Главное в нашем деле — не спешить. Машина, сынок, хоть и не имеет сердца, а чувствует к себе отношение. Сделал кое-как, заспешил, глядишь, стоит в борозде. Не посмотрел вовремя. Машина ухода требует, рук умелых да глаза хорошего.
