Леонид Рахманов - Домик на болоте (Ил. Н.Кочергина)
— Я спал у Петра Сергеевича, — ответил я. — Не мог же я вас ночью будить!
— Скажите просто, что вам самому спать хотелось… — сердито буркнул старик. — Уж нас-то вы по такому делу могли потревожить!
Он сразу насупился. Ох, как я его хорошо знал! Я нарочно сказал, что спал у Петра Сергеевича, чтобы посмотреть, изменился ли Костров. Нет, старик ни капли не изменился. Такой же сердитый, колючий. Но постарел, конечно, — теперь я это видел. Эти годы не даром дались. Бородка совсем седая, брови лохматые, и весь он уменьшился, как старики уменьшаются. На нем был белый костюм (к такому костюму пошла бы южная шляпа канотье), но только сшит он был из домотканого деревенского холста. Это выглядело довольно забавно.
— Давайте все-таки познакомимся, — сказал я. — Вы, конечно, Андрей Николаевич Костров? А я Старичков Владимир Семенович.
Он протянул мне старческую, сухую руку и сдержанно, но вежливо поздоровался.
— Ну, — сказал он, — надеюсь, вы хорошо отдохнули и сейчас начнете работать.
Я усмехнулся:
— Во всяком случае, Андрей Николаевич, постараюсь сделать все, что могу.
— Прошу, — сказал старик, указывая на стул.
В окно я увидел бегущую по полянке Валю. Мне кажется, я бы ее узнал, даже если бы не ожидал встретить. Она тоже очень мало изменилась, разве что пополнела немного и повзрослела. В главном она была та же, это я сразу почувствовал. Она стояла, глядя на меня с удивлением, и я видел, что она меня узнаёт.
— Здравствуйте, Валентина Андреевна, — сказал я.
— Володя! — вскрикнула Валя. Она подбежала ко мне и энергично затрясла мою руку. — Что такое? Откуда вы взялись?
— Прибыл из Москвы в ваше распоряжение.
— Так вы и есть следователь? — догадалась наконец Валя.
— А что, разве не похож?
Она пожала плечами:
— Мы ждали пожилого, военного, в очках. Папа даже думал, что это будет профессор-криминалист.
— Очки у меня есть, — сказал я и, вынув из кармана, показал их Вале. — Я их надеваю не часто — когда читаю мелкий шрифт, — но всегда таскаю с собой.
— Вы хоть знали, к кому едете? — спросила Валя.
— Знал, — сказал я. — Я только не думал, что вы такая взрослая.
По недружелюбному молчанью профессора я понял, как его раздражает наш непонятный и легкомысленный разговор. Я повернулся к нему.
— Вы меня не узнали, Андрей Николаевич? — спросил я.
— Как будто мне ваше лицо знакомо, — сухо сказал Костров. — Вы не тот Старичков, который у меня с третьего курса ушел?
— Тот самый.
— Так, так…
Я не заметил в его глазах никакой радости.
— Изменились, — сказал он, неодобрительно глядя на меня, — повзрослели. — Мне показалось, что я очень нехорошо сделал, повзрослев. — Значит, микробиология не понравилась?
— Да вот, — сказал я извиняющимся тоном, — бросил, Андрей Николаевич…
— Для чего ж тогда в вуз поступали? — строго спросил Костров. — Государство на вас деньги тратило…
Ух, какой это был сердитый старик! Смешно сказать, но я по старой памяти ощутил легкое замирание сердца. Я его все еще немного боялся. Мне самому стало смешно от этого.
— Надеюсь рассчитаться, — сказал я, сдерживая улыбку.
— Несерьезно, — обрезал меня профессор и, помолчав, перевел разговор: — Следователем давно работаете?
— Всего года два, — сказал я.
Старик хмыкнул совсем недовольно:
— Значит, опытные следователи в Москве все заняты?
Колючий язык был у человека! Я ответил, пожав плечами:
— Начальство меня выбрало.
— Так… — сказал Костров. — Ну-с, так с чего вы собираетесь начать?
Я думаю, что врач, которого позвали к умирающему, чувствует себя примерно так же, как я чувствовал себя тогда. Врач не может сказать умирающему: «Извините, мне у вас делать нечего, умирайте спокойненько». Я сказал:
— Прежде всего я хотел бы осмотреть помещение.
III
Много раз приходилось мне осматривать помещения, в которых произошли убийства и кражи, но никогда, кажется, не производил я осмотра с таким ясным ощущением его бесцельности. Что я мог найти? Представить себе, что Якимов в последний момент решил оставить вакцину и бежать без нее, было абсолютно невозможно, следов борьбы тоже не могло быть. И все-таки я производил осмотр тщательно и аккуратно.
Прежде всего я поднялся в мезонин. Я осмотрел книжные полки, на три четверти заполненные книгами и на остальную четверть — связками бумаг. Перелистывать книги было бессмысленно, я заглянул за полку и убедился, что там ничего нет. На столе стояла школьная чернильница-непроливайка, стаканчик с карандашами и ручками, лежала пачка бумаг и несколько книг.
Бедностью обстановки кабинет Кострова мог конкурировать с моей московской комнатой. Кроме шкафа и полок, стояли еще два топчана, на одном из которых спал Андрей Николаевич, а на другом Валя, и два стула. С серьезным видом я осмотрел топчаны и заглянул под них.
За моей спиной, сдерживая дыхание, стояли взволнованные Андрей Николаевич и Валя, Петр Сергеевич и Вертоградский. Ужасно мне хотелось сказать им: «Знаете что, товарищи, перестанем валять дурака. Оставьте меня одного, и дайте мне спокойно подумать». Но, конечно, сказать это было невозможно. Поэтому я осмотрел все до конца и спустился в столовую.
В столовой повторилась та же сцена. Я заглянул под стол, чувствуя себя на редкость глупо, и долго возился у печки, пытаясь разглядеть, не спрятано ли в ней что-нибудь. Единственным местом, в котором было что осматривать, оказался чуланчик под лестницей. Там стояли запыленные банки с клеем и чернилами, валялись связки бумаг, лежала пачка черных клеенчатых тетрадей и стопка картонных коробочек.
Сумасшедшая мысль мелькнула у меня в голове. Стараясь принять равнодушный вид, как будто я делаю это просто по привычке осматривать все до конца, я быстро перелистал все тетради. Конечно, все они были чисты. Это была нелепая мысль, что среди них может оказаться лабораторный дневник.
Я вошел в лабораторию. Здесь стояли столы, сверкала медь микроскопов и стекло лабораторной посуды. Все это очень не гармонировало с бревенчатыми голыми стенами, с деревянным дощатым потолком. Может быть, так выглядела бы хорошо оборудованная колхозная хата-лаборатория. Две узенькие койки стояли у стен. В углу — шкаф. Я обошел комнату, открыл дверцу шкафа. На полках лежали связки бумаг; несколько ящиков с предметными стеклышками для микроскопа стояли в глубине у задней стенки.
— Шкаф был заперт? — спросил я.
— Да, — ответил Вертоградский.
— А ключ?
— Ключ был у Якимова.
— А утром?
— Утром шкаф оказался отпертым, но дверца была прикрыта. Ключ исчез вместе с Якимовым.
Больше не о чем было спрашивать. Я высунулся в окно. Окно выходило прямо в лес. Деревья стояли здесь густо, кроны переплелись, толстые корни, изгибаясь, ползли по земле, земля поросла кустиками черники. Наверно, здесь бывает много грибов.
Наблюдения невольно увлекли меня. Я вдруг ощутил ту радостную напряженность, которую испытываешь всегда, начиная восстанавливать в подробностях происшествие, только частично тебе известное.
— Где он гулял? — спросил я.
— Здесь, под окном, — сказал мне стоявший за моей спиной Вертоградский.
— Всегда здесь?
— Да, это было его любимое место. После ужина накинет пальто, папиросу закурит и ходит под окнами.
— Далеко от дома он никогда не отходил?
— Я ни разу не замечал.
— Был случай, — вмешался Петр Сергеевич. — Однажды мои молодцы километрах в пяти его встретили. Говорил, что заблудился. Правда, это не мудрено в наших местах.
— Дверь из лаборатории запирается?
— Нет.
— А наружная дверь?
— Запирается на крючок.
— Значит, пока Якимов гуляет, она открыта.
— Да.
— А утром кто первый проснулся?
— Я, — сказала Валя. — Папа и ассистенты очень устали за это время и встали позже, чем обычно.
— И вы, Валя, не обратили внимания на то, что дверь отперта?
Валя пожала плечами:
— Нет. Мы не очень тщательно запираемся. Немцев замком не задержишь, а воров тут нет. Кстати, Якимов по утрам иногда уходил, пока все еще спали.
Я смотрел в окно на березы, на корни, на кустики черники.
Вот здесь ходил этот человек, которого мне надо найти, ходил позавчера вечером, курил, молчал, думал… Вот померк свет в окне, — значит, Вертоградский погасил лампу, надо подождать, пока он уснет. Наверно, он заглянул в окно и прислушался к дыханию Вертоградского: дышит ровно — уснул, пора… Если б я мог знать, почувствовать, угадать, чтe он думал в эту минуту! Ну хорошо, допустим, он думал только о технике дела: как войти, чтобы не услышали, как взять, чтобы не увидели. Он мог даже не входить в дверь.
