Харри Мулиш - Каменное брачное ложе
— Абсолютно, — сказал Шнайдерхан и начал спускаться с лестницы. — Я вчера впервые ее встретил, там же, где вы. Ее отец был социал-демократом. В тридцать третьем стал национал-социалистом, потому что социал-демократы в Первую мировую совершили предательство и потому что Гитлер, по крайней мере, что-то делал. Но продолжал называть его «этот маляр». В тридцать девятом фрау Вибан вступила в компартию, и ее отец, спасая дочь, заплатил огромные деньги. По той же причине он поступил в сороковом в эсэсовские части. Дочь его в ту пору была влюблена в капитана люфтваффе, который в сорок третьем погиб в Северной Африке. А она записалась добровольно медсестрой на Восточный фронт…
— Фрау Вибан с тридцать девятого по сорок пятый год сидела в концлагере.
Коринфу показалось, что он с размаху вонзил топор в живое дерево. Они стояли у гардероба. Шнайдерхан уже положил номерок на прилавок; он смотрел на Коринфа расширенными от ужаса глазами. У Коринфа задрожали колени. Шнайдерхан облизнул губы.
— Ах, — пробормотал он, — я и не знал…
— Пожалуйста, сударь, — гардеробщица положила его пальто на прилавок, а сверху пристроила камеру.
— Дантисты в Освенциме, — сказал Коринф мягко, — ожидали у выходов из газовых камер. Когда двери раскрывались, мертвецы стояли голые, очень плотно друг к другу, потому что некуда было падать. Семьями. Тела были влажными от пота и мочи, покрыты дерьмом и менструальной кровью. Пока рабочие вытаскивали золото и брильянты из задниц и половых органов, дантисты-эсэсовцы выламывали из челюстей щипцами и молотками золотые зубы и коронки. — Кровь стучала у него в висках. — Все так? Поправьте меня, если я ошибся. Поправьте меня, герр доктор.
Шнайдерхан посмотрел направо, налево, нахлобучил шляпу и потащился к двери. Коринф догнал его, развернул к себе лицом и гаркнул:
— Отвечай!
— Нет… я… — Шнайдерхан, совершенно непохожий на себя, ощупал свое пальто, перекинутое через руку, и посмотрел на Коринфа, на лице его вдруг отразилась открытая ненависть. — Да, — сказал он и быстро отодвинулся назад, словно боялся, что Коринф его ударит.
«Я до тебя добрался», — подумал Коринф; продолжая смотреть на Шнайдерхана, он глубоко вздохнул и улыбнулся. Губы Шнайдерхана дрожали.
— Чего вы смеетесь? — Он вцепился, как краб, в свое пальто и камеру. Коринф надел шляпу и сказал:
— Как вы думаете, не поделиться ли мне этой информацией с оккупационными властями?
Шнайдерхан повернулся, быстро шагнул за дверь и остановился, поджидая Коринфа.
— Сообщению, поступившему от американца, здесь могут и не поверить, герр доктор!
Лицо его перекосилось, держа пальто на согнутой руке, он вышел из ворот. Коринф не отставал от него.
— Справедливо, может быть, справедливо. Лучше обратиться к немцам?
Шнайдерхан промолчал и быстро пошел по тротуару. Вдруг он остановился, хотел что-то сказать, но снова пошел вперед. С реки подул холодный ветер. Коринф поднял воротник пиджака, взял Шнайдерхана под руку, и они вместе пересекли площадь.
— А что, если бы вы сделали доклад на конгрессе по этому вопросу? Это привлекло бы всеобщее внимание. Вы моментально стали бы знаменитостью.
Шнайдерхан сказал, глядя в сторону:
— Что, довольны?
— Почему бы нет? Но я вас ни в чем не упрекаю. — Шнайдерхан попытался высвободить руку, но Коринф держал его крепко. — Вы тоже могли бы обвинить меня — как участника десяти или двенадцати бомбежек Берлина, четырех — Гамбурга и около тридцати в других городах — Маннхайм, Кельн, Эссен, Ганновер и какие-то еще, не помню. Надеюсь, что именно я имел счастье угодить бомбой в вашего отца, жену и ребенка. Так что не мне обвинять вас как участника… — Он шутливо махнул рукой.
Шнайдерхан остался стоять.
— Вы можете рассматривать меня как поставщика. — Коринф ухмыльнулся. — Представьте, если б не я, вы никогда не увидели бы изумительной картины: поющего дерева, просунувшего ветви в окна. Я сделал для вас все, что мог.
Шнайдерхан смотрел на него, разинув рот. Они стояли перед церковью. У забора сидели рабочие и, как в средние века, высекали вручную из свежего песчаника капители с цветами и водостоки в виде звериных морд.
— Вы меня не благодарите? Подумайте только: ко всему прочему, я еще и еврей. Жаль, теперь это меньше заметно, чем раньше. — Коринф расхохотался, взял его под руку и сказал: — Пойдемте, нам пора на конгресс. На моих часах уже час дня.
ФОРМУЛЫ, ФУТЛЯРЫ ДЛЯ ПЕНИСОВ
Симметрия зала мучила его. Два высоких окна с витражами слева (крестьянин, рыбак) и два высоких окна с витражами справа (рабочий, интеллигент) создавали причудливую игру света и тени на портрете седовласого мужчины, висевшего как раз над трибуной, установленной посередине сцены. Если бы многомудрый Ежи Замойский, пока говорил речь, хоть на миг вышел из-за трибуны и уничтожил симметрию, благолепие, послушание, Коринф бы немедленно во всем разобрался. Но Замойский верил в конгрессы, оставался неподвижен, и Коринф не понимал ни слова, хотя его немецкий был не хуже, чем у остальных. Делегаты молча слушали, внимательными рядами, время от времени раздавался легкий ропот: в этом месте прозвучало нечто сенсационное, — но поляк оставался неподвижен.
— …сообщения Эйнлоса из Персии, Дапперта из Абиссинии, Хрука из Тироля…
Коринф осторожно передвинулся на несколько мест дальше. Он опоздал на полчаса и, войдя в зал, оказался в самой середине восьмого ряда; единственный человек в первом ряду повернул голову в его сторону: Хелла. Шнайдерхан сел с краю и положил скрещенные руки на спинку кресла перед собой. Он стоял лицом к стене. Гюнтер стоял лицом к стене. Людвиг стоял, полуобернувшись к стене. А сам Коринф стоял позади них, небрежно откинувшись назад, автомат под правым локтем, большой палец левой руки на поясе. Где-то сбоку замешкалась Хелла. Южен сидел сзади него, на белоснежном песке. Так они все расположились. Он засунул большой палец за пояс; триумфальное чувство переполняло его. Ненависть вскрылась на лице Шнайдерхана, как нарыв. И он почувствовал себя победителем, в точности так же, как прошлой ночью, когда Хелла раскрылась и позволила ему скользнуть внутрь. Он думал: «Женщины должны давать любовь мужчинам, мужчины должны их ненавидеть», — и как бы со стороны любовался собою, возвысившимся надо всеми, триумфатором, победителем!
— …не может быть атрофии диффузии в первом случае, вместе с чрезмерной нагрузкой, и приведет к воспалению, видимо…
Поляк несимметрично выбросил вперед руку — призывая всех немедленно отреагировать: профессор Рупрехт чихнул, впереди упал и покатился карандаш. Хелла подкатила его к себе носком туфли и отдала какому-то мусульманину, который отсалютовал, пятикратно склонив свой розовый тюрбан. Усаживаясь, она оглянулась на Коринфа, но он этого не видел, потому что быстро перевел взгляд на свои ногти.
Неясные мысли бродили в его голове, он был доволен. Не зря он приехал в Дрезден, хотя и не знал зачем; он приблизился к окончательной разгадке, хотя и не знал чего; вероятно, правильное решение было страшно важно, потому что поиск ответа всегда начинается раньше, чем поставлен вопрос, который проходит трудный период формирования и конструируется на основе ответа, по милости Господа возникающего из ничего. Точно так же человек не может оплодотворить ни своим семенем, ни своими мыслями что-то знакомое в прошлом, бывшем и его прошлым, ибо тогда это будет, собственно, он сам, — но только чужую ему случайную женщину, ибо у него есть своя миссия; нормальный человек не может возбудиться от своей собственной руки, как онанисты, некрофилы и другие солисты.
— … следовательно, случается с лицами депрессивного типа значительно чаще, чем с шизофрениками и другими, к депрессивному типу не относящимися.
Пока поляк, склонившись, собирал свои бумаги, участники конгресса, после коротких аплодисментов, поднялись и стали выходить из зала. Шнайдерхан быстро пошел к двери. Коренастый, крестьянского вида человек — его представили как начальника из Ленинграда — сопя прошел мимо Коринфа, раскатисто выкрикивая по-немецки:
— Предупреждение пародонтоза! Профессор Замойский! Предупреждение пародонтоза!
В коридоре, куда выходил ряд дверей и где подавали кофе, Хелла подошла, улыбаясь, и остановилась возле него.
— Доброе утро, герр доктор. Выспались?
Коринф почувствовал, что на лице его появилась улыбка.
— Я — да. А ты? С ног не падаешь?
— Лучше здесь не говорить друг другу «ты».
— Хорошо.
— Мне хочется поцеловать тебя.
Он кивнул, не зная, о чем говорить дальше. Прошедшие испытание врачи толклись в коридоре у стоек с чашками кофе. Хелла, смеясь, продолжала спектакль:
— Как вам понравилась речь о пародонтозе, высокочтимый герр доктор?
