Валерий Поволяев - Русская рулетка
— Ладно. Согласен, — тихо, хотя и не меняя неодобрительного тона, произнёс Герман.
— Если этого не будет, советская власть укрепится окончательно, и нам тогда России не видать, как собственных ушей, Юлий. Только в кино можно будет увидеть Россию, да и то, если кино подсунут хорошее. Вот такая скорбная истина имеет место быть, Юлий. Другой истины нет, её надо завоевать.
Герман с тяжёлым вздохом наклонил голову и разлепил твёрдые бледные губы:
— Да.
В группу боцмана Тамаева вошло двенадцать человек. Тамаев отнёсся к назначению серьёзно, «баки» свои пышные, отращённые под героя Русско-турецкой войны генерала Скобелева, укоротил до нормальных размеров, и они стали походить на обычные бакенбарды, которые любят отпускать себе швейцары из недорогих гостиниц, да ещё наодеколонился, будто князь какой — и где он только эту пахучую пакость взял, неведомо. В общем, превратился боцман в обычного капризного папашу с бакенбардами — это с одной стороны, а с другой — в стервозного начальника, который гонору имеет много, а всего остального мало, особенно ежели вопрос касается дела (воспитание крысаков — не в счёт)…
Хоть и назначен был Тамаев руководителем группы боевиков, а подбирать людей доверили не ему — не он занимался этим, занимался лично господин Соколов. Единственное, что Соколов учитывал при подборе обязательно — чтобы люди были знакомы друг с другом, иначе в многолюдном Петрограде можно потерять кого-нибудь и не найти: человек исчезает с концами.
В группу Тамаева вошёл матрос с типично птичьей фамилией Сорока — человек лёгкий, весёлый, родившийся, похоже, с улыбкой, — как вылез из мамы, из чрева, так и начал улыбаться; кроме него, Сорокин приятель Сердюк (Сорока величал Сердюка на английский лад Сэр Дюк, а тот Сороку, которого звали Сергеем, — Сэр Гей. Им казалось, что клички эти звучат просто превосходно) — такой же справный матрас, как и сам Сорока; Красков, считавшийся скучным человеком, уроженец Сибири, коренной чалдон Шерстобитов, заряжающий из орудийной башни Дейниченко, сшивший себе самые знатные на флоте штаны. Ширина клешей, которые он носил, составляла ни много ни мало шестьдесят сантиметров; чтобы клеши не задирались, не вели себя, как дамская юбка, Дейниченко к низу штанов прикрепил железные гайки, и штаны вели себя при ходьбе как надо — висели покорно и при каждом шаге звонко щёлкали о деревянный тротуар…
Были в группе ещё кое-какие интересные личности, но боцман, не будучи знакомым с ними, не знал, выдающиеся они или нет, следует вести себя с ними повежливее либо гавкать трубно, как он привык это делать на полубаке, — в общем, кто они и что они, ещё только предстояло понять. И это, естественно, Тамаева беспокоило — каждый человек мог оказаться для него сюрпризом.
С другой стороны, желание Соколова, чтобы в боевых группах были только добровольцы, исполнить оказалось непросто — народ не хотел добровольно отправляться в Россию, нужен был нажим, нужно было соблазнять людей деньгами, какой-нибудь собственностью на чужбине, благами, ещё чем-то. Соколову было понятно: люди устали. И он устал, так устал, что плакать хотелось, но этого делать было нельзя, этого только большевики в России и ждали.
Сведя губы в одну жёсткую прямую линию, Соколов застывал в нехорошей думе, взгляд у него тоже делался застывшим, и что он видел в этом невольном онемении, не знал никто.
Прежде чем группа Тамаева ушла в Россию, туда отправился Герман — в помощь Шведову и Таганцеву… Больше, конечно, в помощь Шведову — тот сейчас вообще должен быть взмылен от работы, ему, как военному организатору надо фиксировать все мелочи, чтобы потом в нужный момент выложить их перед боевиками, те в свою очередь достанут из-за пазухи стволы и произведут окончательный расчёт с должниками. А ещё нужно составлять идеологические планы и реализовывать их… И так далее.
Хотя у Шведова и было воинское звание на две ступеньки выше, чем у Германа, Герман считался фигурой более крупной — его принимали эмигранты и в Финляндии, и в Норвегии, и во Франции, все снимали шляпы, а перед Шведовым нет, Шведов таких высот ещё не достиг, этот факт Соколов тоже учитывал…
Герман никогда не выходил на улицу невооружённым, маузером научился владеть, как поэт Александр Пушкин пером — пулями мог на стенке писать стихи, вгоняя их туда, как гвозди, если же отправлялся на задание, то брал с собою два маузера.
Однажды в тёмной небольшой рощице под фортом Инно он устроил сеанс показательной стрельбы. Взял большой кованый гвоздь — специально купил его в магазине строительных материалов, показал присутствующим.
— Господа, предлагаю пари. Если я с пяти выстрелов загоню его в дерево по шляпку, вы выставляете мне ящик шампанского, если не загоню — ящик шампанского выставляю я… Ну как?
Большинство присутствующих, зная способности Германа, держать пари отказались, но двое мичманов с миноносок — бывшие лейтенанты, пониженные в чине и переведённые с эскадренных миноносцев на корабли третьего ранга, решили попытать счастья и ударили с Германом по рукам, — не ведали, судя по всему, что это за человек.
Герман равнодушно провёл пальцем по кромке усов, подбил их снизу.
— Больше никто не желает присоединиться к господам мичманам? Пра-шу!
Желающих пополнить ряды людей, заведомо проигрывающих, среди приглашённых на представление не оказалось.
— Ну что ж, на нет и суда нет, — спокойно молвил Герман, демонстративно подкинул в руке гвоздь и направился к старой берёзе с почерневшим, украшенным тремя дуплами стволом.
— Э-э, нет, господин Герман, — запротестовал один из мичманов, — у этой берёзы трухлявый ствол, его можно насквозь проткнуть пальцем, не то что пулей из маузера.
Герман сверкнул глазами и усмехнулся — как всегда загадочно и молча, подкинул в руке гвоздь.
— Ну что ж, господин хороший, если вам не жалко молодого дерева, пусть будет по-вашему, — он перешёл к молодой сильной берёзе с высоким ровным стволом, — хотя должен заметить, что древесина у старой берёзы более жёсткая, она много твердее, чем у этой вот красавицы. — Он ткнул остриём гвоздя в ствол молодой берёзы. — В эту берёзу я берусь вогнать гвоздь четырьмя пулями. Годится такой вариант?
Собравшиеся смотрели на Германа с любопытством. Это был знакомый всему флоту человек — сухопутный офицер с холодными глазами, лишённый страха, очень умелый и беспощадный.
Мичманы переглянулись — люди, которым было уже под тридцать, вели себя, как мальчишки, — недоумённо приподняли плечи, осмотрелись, будто видели этот распорядок впервые… Герман выбрал место для показательной стрельбы умело. Сзади, за деревьями — в основном, это были берёзы, — поднималась тусклая каменная стенка, слева и справа пространство было ограничено: если пуля отрикошетит, то далеко не унесётся, её также остановят камни — здесь всюду камни, камни… И лес растёт на камнях.
— Повторяю, одну пулю я дарю вам, это фора, — назидательным тоном проговорил Герман, поворачиваясь к мичманам. — Устраивает это вас, господа?
— Отчего же не устраивает, — наконец, проговорил один из мичманов, ходульно-высокий, с длинным костлявым лицом. — Очень даже устраивает.
— Ну и ладушки, — по-домашнему произнёс Герман.
Мичман опасно качнулся на стеблях длинных ног. Глядя на мичмана, всякий человек обязательно задавался вопросом: как же он стоит на палубе миноноски во время шторма? Сдуть ведь может. Либо лёгким плевком волны смахнуть за борт: шлёп — и нету человека!
Герман поправил гвоздь, чтобы тот мог войти в молодую, полную сил берёзу ровно, будто по нему били не пулями, а молотком, и неспешно вернулся к группе зрителей. По дороге же шагами посчитал, сколько метров отделяет зрителей от березы. Выходило — двадцать два… Двадцать два метра — это много даже для отличного стрелка. Пятнадцать — ещё куда ни шло, а двадцать два — много.
Но Германа расстояние не смутило. Он спокойно вытащил из-под мышки маузер, на манер Соловья-разбойника дунул в ствол, затем лёгким коротким движением вскинул маузер и выстрелил. Пуля всадилась в шляпку гвоздя, выбила длинную струю электрических брызг и, обессиленная, отлетела в сторону, отколола кусок камня.
Присутствовавшие зааплодировали — на таком расстоянии легко промахнуться, но Герман не сплоховал. Что происходило у него внутри, в том месте, где находится сердце, понять было невозможно, лицо ничем не выдавало внутреннее состояние: ни оживлённого блеска глаз, ни торжествующей улыбки, тронувшей уголки губ, ни довольного хлопка ладонью по боку — ничего этого не было.
Шёл обычный сухой, бесстрастный человек, довольный, возможно, только одним — тем, что он дышит здешним лесным воздухом, сыроватым, пахнущим прелой травой и сосновой хвоей: предоставил ему Господь такую возможность и спасибо большое — больше ничего ему не надо.
