Алексей Воронков - Брат по крови
Я невольно приуныл при этих словах.
— Не журись, майор, — усмехнулся мой начальник. — Кто часто печалится, тот быстро теряет интерес к жизни. А потеря интереса к жизни — верный признак сердечного заболевания. Послушай, как у тебя с сердцем? — неожиданно спрашивает он.
— Иногда побаливает, — ответил я.
— Это все от нервов, — заключил Мещеряков. — У меня движок тоже хандрит. Чуть что — перебои. Вот так и живем. А умрем, никто и не вспомнит, — невесело проговорил он.
Я усмехнулся. Не знаю, как его, а меня-то уж точно никто не вспомнит, подумал я.
— Кстати, а ведь Харевич тоже в городе. И девчонки при нем, — неожиданно произносит Мещеряков.
У меня закружилась голова.
— В каком городе, товарищ подполковник? — стараясь не выдать себя, спросил я, на самом деле не понимая, о каком городе он говорит.
— Ну как в каком? В Махачкале, конечно, — сказал он. — Между прочим, готов биться об заклад, что ты не знаешь, почему Махачкала называется Махачкалой.
Услышав, что Илона находится где-то рядом, я стал вдруг плохо понимать, о чем мне говорил подполковник.
— Видимо, это что-то означает в переводе… — машинально ответил я ему.
— Да какой там перевод! — воскликнул Мещеряков. — Все очень просто: раньше этот город назывался Петровск-Порт, а после Октября семнадцатого его переименовали в честь революционера Дахадаева — у него кличка Махач была.
Я сделал удивленное лицо, хотя меня уже ничто не интересовало, кроме Илоны. — Вот, оказывается, как, — сказал я и тут же перевел стрелки на другое. — Скажите, товарищ подполковник, а этот Харевич… Где он сейчас?
Мещеряков пожал плечами.
— Наверное, по городу бродит вместе со своими красавицами, — ответил. — Ты хочешь его увидеть? Ну, конечно же, у вас теперь есть что вспомнить. Одной кровью умывались.
— Умывались, — согласно кивнул я.
— Ну тогда иди и ищи его. А утром придешь — мы с тобой все твои проблемы решим. Не бойся, без медикаментов не уедешь. Будет тебе и лекарство, будет и перевязочный материал, даже одноразовые шприцы будут. Ну, ступай, ступай, — хлопнув меня по плечу, сказал он.
Я вышел из штаба и подошел к нашему «уазику».
— Червоненко выходил? — спросил я Мишу, который мирно похрапывал в заходящих лучах еще по-летнему приветливого солнца.
— Нет, не выходил, — встрепенувшись, ответил Миша и потянулся. — А погодка-то, а, товарищ майор? Это вам не в горах. Здесь еще лето вовсю шпарит.
Я кивнул. В самом деле, Махачкала не торопилась расстаться с теплом. В южных городах всегда так — всюду уже зима, а там бархатный сезон продолжается. Не жизнь, как говорится, а малина. Я всегда мечтал жить в таких городах, но жизнь меня вечно испытывала северами. Я и родился-то на севере — в Магадане. Институт тоже выбрал себе не на югах. Товарищ отправился поступать в Хабаровский медицинский, ну и я за ним. Потом я служил в Сибири, в заполярном Мурманске, в Вологде. А на юг мы ездили с женой отдыхать. Один раз были в Сочи, другой — в доме отдыха под Новороссийском. Теперь я снова у моря. Я его не вижу, но уже чувствую. Морем пахнет сам воздух. А еще он пахнет спелыми поздними плодами, и кажется, что весь мир — это огромный сад, в котором ты дышишь и не можешь надышаться.
Червоненко вышел из штаба в тот самый миг, когда я, зажмурив глаза, вдыхал аромат каспийской осени.
— Млеешь? — спросил меня Жора.
— Млею, — блаженно улыбнулся я.
Зам. по тылу, как мне показалось, был не в духе. У него было красное лицо, будто бы он только что вышел из бани.
— У тебя неприятности? — спросил я.
— Неприятности — это мягко сказано, — криво усмехнувшись, произнес мой товарищ. — Ты думаешь, мне удалось что-то сделать? Хрена с два! Начальство и слушать меня не захотело. Не можем ничем помочь — и все тут. А я им: вы хотите, чтобы бойцы с голоду подохли или от холода околели? Ведь у нас ни жратвы нет, ни теплого обмундирования. А мне: это ваши проблемы. Суки! Их бы в горы.
Я положил руку на Жорино плечо.
— Успокойся, — сказал я ему. — Ну зачем искусственно поднимать себе давление?
— Не могу, Митя, понимаешь? — продолжал он заводить себя. — Честное слово, не уеду, пока не уговорю этих… лебедей. А ты поезжай один. Кстати, у тебя-то как дела?
— Обещают завтра выдать все, что я просил, — ответил я.
— Вот видишь, тебе повезло, — с завистью посмотрел на меня Червоненко. — А эти… Креста на них нет!
При слове «крест» я сразу вспомнил одного своего доброго знакомого. Тот говорил так: крест, мол, по-разному толкуют. Для меня же крест — это человек, который в отчаянии одиночества расставил широко руки, чтобы всех обнять, а обнять некого. Сейчас Червоненко казался мне тем самым одиноким крестом.
Мы еще некоторое время потолкались возле штаба, а затем Жора предложил поискать столовую.
— Надо пожрать, — сказал он. — Но прежде мы зайдем в магазин и купим водки. Если я не выпью, помру от злости, — признался мой товарищ.
— А как же пиво? — вспомнив о великом желании Червоненко от пуза напиться своего любимого напитка, спросил я.
— К черту пиво! — произнес он. — От пива только мочишься криво, а водка душу лечит.
Мне есть совершенно не хотелось. Я все время думал об Илоне и не раз порывался отправиться на ее поиски. Ведь я боялся, что не увижу ее. Но Червоненко не отпускал меня, он был зол, и ему хотелось напиться. Он хотел, чтобы и я вместе с ним напился. Я попытался отказаться, но он и слушать меня не хотел. Не бросай, говорит, меня, брат. В следующий раз и я тебя не брошу. В конце концов, он уговорил меня.
XVIII
Мы нашли какой-то духан под открытым небом, где толстый носатый дагестанец потчевал посетителей шашлыком. Из духана шел густой запах жареного мяса, который щекотал ноздри и не давал пройти мимо.
Мы сели за невысокий плетеный столик и стали ждать, когда к нам подойдет хозяин духана.
— Кушать будете? — любезно спросил нас носатый шашлычник, армянин Ашот.
Мы утвердительно кивнули. Он спросил, какой шашлык мы предпочитаем — из свинины, телятины или баранины. Здесь наши желания разделились. Червоненко, имевший хохлацкие корни, предпочел свинину, деревенский парень Мишка вспомнил про то, как дома любил хлебать суп из телятины, а я захотел бараньего шашлыка. Наверное, это у меня все от дефицита прежних возможностей: на северах, где я всю жизнь обитал, бараниной и не пахло, но шашлык у меня всегда ассоциировался с Кавказом, где главное животное — это баран.
Червоненко достал из полевой сумки бутылку водки. Ашот тут же поставил на наш столик три стакана.
— Один убрать, — строгим голосом приказал Жора.
Носатый духанщик понял его. Сам, говорит, служил в армии, понимаю: солдатам не положено пить вместе с офицерами.
— Им вообще пить не положено, — буркнул Жора. — Вот вернутся домой — тогда другое дело.
Мы выпили. Жора закусил водку хлебом, который перед тем густо намазал аджикой, а я принялся клевать салат из свежих помидоров. Мишка, у которого при виде жарившегося на углях мяса текли слюнки, не смог спокойно наблюдать за нами и тоже принялся за салат.
Ашот принес шашлыки, и мы стали наслаждаться сочным жареным мясом, опуская его в ткемалевый соус. Мы выпили с Червоненко под горячее. Когда мы выпили по третьей, к нам подсел Ашот.
— С гор, наверное? — спросил он нас.
— С гор, — ответил я.
— Ну как там? Жарко? — продолжал расспрашивать нас духанщик.
— Ты это о чем, о погоде? Если о погоде, то там холоднее, чем здесь. Снег уже шел, — терзая мясо зубами, говорил Жора.
— Нет, я не о погоде… Я о войне, — сказал Ашот.
— Тогда жарко, — произнес Червоненко. — Иной раз так жарко бывает, что кровь носом идет. Я правильно говорю, Мишка? — обратился он к водителю.
Тот кивнул.
— Я против войны, — сказал Ашот. — Мы все тут против войны.
Червоненко бросил на него колючий взгляд.
— Что, недовольны, что мы бандитов бьем? — перестав вдруг жевать, спросил он.
— Нет, бандитов нам не жалко, — поторопился объясниться армянин. — Мы просто не хотим войны.
Червоненко усмехнулся.
— А что делать, коли бандиты не сдаются? Вот покончим с ними, тогда и зачехлим пушки, — сказал он.
Ашот вздохнул. О чем-то поразмыслил, потом сказал:
— Мы боимся, что война и до нас докатится. Они, — вероятно, он имел в виду ваххабитов, — уже пытались идти на Дагестан. Как вы думаете, будет здесь война?
Он смотрел на нас с каким-то отчаянным ожиданием, и мы не выдержали его взгляда.
— Думаю, войны здесь не будет, — сказал я.
— Хорошо бы, — промолвил Ашот. — А-то у нас ведь семьи… А они, говорят, никого не жалеют — ни стариков, ни женщин, ни детей.
Помолчали. Пришли еще посетители — два усатых дагестанца, — и Ашот ушел их обслуживать. Жора достал вторую бутылку.
