Валерий Горбань - Чеченская обойма
Тот побледнел, растерялся: «Столько лет работаю, такого ни разу не видел. Но закон нарушать не могу. Пусть ему исполнится восемнадцать, тогда точно заберем, не беспокойтесь, я лично прослежу». А бабушка: «Может, можно сделать исключение?» А он: «Никак нет. Меня за такого добровольца потом самого уволят…»
— Ну все, перекурили? Давайте шустрите — командир бамовский подошел. Но голос незлой. Покурили вместе — считай, побратались. А это — дело святое.
А в расположении ОМОНа, наоборот, сборы идут. Бойцы вещи упаковывают, рюкзаки складывают, ревизию в шмотье наводят. За сорок пять суток куда только боеприпасы не набились! Зацепят потом по пути домой где-нибудь на досмотре — неприятностей не оберешься. У худенького носатого Гоблина, известного на всю комендатуру тем, что в любой темноте как кошка видит, из штанины кальсон ручная граната без запала выкатилась. Завертелась на боку — бочонок со смертью, блин.
— Во куда залезла!
Озабоченный Мамочка на минутку заскочил — заначку для гостей достать. Но как ни спешил, а от комментария не удержался:
— Правильно Шопен вас заставляет запалы отдельно держать. Вот приедешь так домой, подруга заглянет тебе в кальсоны и спросит: «Ой, а что это — запасное яйцо с колечком?» И потянет… Бабы-то народ любопытный!
Пастор гранату с пола поднял, задумчиво на ладони подбросил:
— Ну ты льстишь ему, братишка! Где ты такие яйца видел?
— А ты не смотри, что Гоблин такой худенький. Он у нас в корень пошел. К тому ж мужик почти два месяца в командировке. При таком воздержании…
Четверо омоновцев расселись на низком кирпичном заборчике, с вожделением рассматривая только что купленный у пацанов-чеченцев вафельный торт. Питон, высокий боец с вальяжными «рисованными» манерами и шкодливой щербатой улыбкой, достал жуткого вида кинжал, и, изображая самурая с двуручным мечом, примерился, будто собираясь рубануть тортик с размаху.
— Другого места не нашли? — Шопен, обходивший линию постов, появился как всегда неожиданно. — Или в расположении тортик не такой вкусный будет? Обязательно надо устроиться у всех на виду, чтобы любой дурак вам мог напоследок пулю засадить?
Повисла долгая пауза.
— Вы меня плохо поняли?!
— Да еще рано, командир. До темноты еще час, если не больше… Мы быстренько. — В голосах бойцов явно ощущались просительные нотки, видно было, что особо спорить с командиром никто не намерен. Только Питон всем своим видом выражал недовольство заслуженного ветерана, которому, словно мальчишке, осмелились сделать такое пустяковое замечание.
— Ну да, вы с «духами» обо всем договорились…
— Да ладно. Тишина в городе. Вон комендатура тоже отдыхает. И ничего, — наконец подал голос и Питон.
Шопен оглянулся. Действительно, недалеко от омоновского поста, под стенкой комендатуры, несколько офицеров курили, сидя на корточках, и весело смеялись над какими-то байками жизнерадостного помощника коменданта по работе с населением.
— Марш в расположение. — Голос Шопена не оставлял никаких шансов на продолжение дискуссии.
Бойцы дружно поднялись и, тихонько обмениваясь ворчливыми репликами, поплелись к зданию. Питон, на ходу пытавшийся закрыть торт, уронил крышку на землю. Замысловато выругавшись, он, с наслаждением демонстрируя глядящему вслед Шопену свое недовольство, врезал по картонке ногой. Командир рассмеялся, будто наблюдая за выходкой озорного, взбалмошного, но любимого сынишки, и тут же снова озабоченно оглянулся на веселую компанию у комендатуры. Потом перевел взгляд на частные дома за периметром постов. Улица была пуста. Исчезли вездесущие пацаны. Будто испарились сидевшие на корточках у домов мужчины. Опустели дворы. В переулке мелькнула женщина. Таща за руки двух ребятишек, она опасливо покосилась в сторону комендатуры и поспешно скрылась за поворотом.
Шопен развернулся и решительно зашагал к комендатуре. В дверях он столкнулся с помощником коменданта по тылу. Тот вел, обняв за талии, сразу двух телевизионщиков и весело приговаривал:
— Так, ребятки, сейчас для тренировки махнем по соточке, а за ужином уже — как следует.
— Тезка, где комендант? — озабоченно спросил Шопен.
— У себя, а что?
— Что-то мне не нравится…
Серия разрывов легла перед сидящими на улице офицерами, расшвыряла их в стороны. Совсем близко, из кустов, из-за стоящей в сотне метров старой, разбитой кочегарки хлестанули автоматные очереди.
Ошалевшие, обезумевшие от вида вздыбившихся разрывов бамовцы разбегаются кто куда. Один, в полной панике, мчится в сторону постов, прямо на «зеленку», на тех, кто стреляет в него и его товарищей. Но в тот момент, когда он с легкостью перепуганной антилопы проскакивает над окопом, чья-то мощная рука на лету подлавливает его за ногу и сдергивает вниз, в укрытие. Двое перепуганных мальчишек, наоборот, замерли, как в столбняке, в самом центре двора. Пробегающий мимо собровец хватает их за шиворот и, словно котят, вбрасывает за обложенную мешками с песком бочку с водой.
В углу территории комендатуры, подальше от «зеленки» — туалет. Сооружение нехитрое — ров, накрытый досками и огороженный заборчиком. На заборчике нарисованы большая буква «М», задница в прицеле и надпись: «Браток, будь точен!» Вот по этому-то рисунку и приходится автоматная очередь. Из-за заборчика выскакивает боец. Щека вспорота отколовшейся щепкой, штаны спущены наполовину, в руках — незастегнутый ремень. Вторая очередь взбивает фонтаны пыли прямо у него под пятками, но он гигантскими прыжками, вприсядку проскакивает добрых двадцать метров и влетает в спасительную дверь, распахнутую друзьями.
С первыми разрывами стоявшие на постах омоновцы и собровцы среагировали почти мгновенно: изо всех стволов ударили по краю «зеленки». Небольшая группа под прикрытием огня товарищей кинулась к упавшим, выхватила их из-под очередной серии черных смертоносных клубков. Кого на спине, кого волоком — вбросили в коридоры комендатуры, тяжко дыша, попадали на пол, прислонившись к стенам.
Мимо них, горохоча тяжелыми ботинками, пронеслась группа резерва. В руках — автоматы, пулеметы, коробки с запасными лентами. За спинами — по две-три «Мухи». «Разгрузки» до отказа набиты боеприпасами для себя и для тех, кто только что по «зеленке» отстрелялся. Через запасной вход, прикрытый стеной мешков с землей, вынырнули на улицу. Сквозь черные султаны, сквозь струи трассеров рванули врассыпную, к постам. К братишкам.
И пошла бойня!
Раненых в спальное помещение перенесли. Двое — тяжелые. Их на кровати уложили. Трое, исполосованные поверхностными ранениями, кряхтя, камуфляж стаскивают, шальными от шока глазами кровавые дорожки на собственном теле рассматривают. Еще двое стоят, покачиваясь, трясут головами, пытаются звон от контузии из ушей вытряхнуть. Айболит и все свободные от боя друзьям помогают: кровавое тряпье срезают, промедол колют, раны перевязывают.
В одной из комнат — телевизионщики.
Молодой, коротко стриженный крепыш в туго натянутой на груди камуфляжной футболке, сидя на ящике из-под патронов и держа в руке микрофон, раза три подряд, под аккомпанемент автоматных очередей, пытается начать репортаж:
— Наша съемочная группа находится в одной из комендатур города Грозного…
Грохот разрывов, сверху сыпется что-то, репортер вжимает голову, снова начинает:
— Наша съё…
— Ё… твою мать, — как бы заканчивает его фразу ворвавшийся боец, — засел, падла, в кочегарке, из-за кирпичей не выковырнешь, «Муху» дайте!
— Лучше «Шмелем» зажарить! — отзывается другой, стоя на коленях недалеко от журналистов и разрывая полиэтиленовую упаковку огнемета.
— «Шмеля»? Давай «Шмеля», — возбужденно кричит боец. Пританцовывая от нетерпения, ждет, пока ему отдадут оливкового цвета трубу со смертоносной начинкой, и, подхватив ее наконец, выскакивает на улицу, в грохот и трескотню.
— Наша съемочная группа находится в одной из комендатур города Грозного. Вот уже три дня, как действует подписанное командованием федеральных войск и Асланом Масхадовым соглашение о прекращении огня. Но, вопреки законам жанра, нам сегодня не придется сказать ни слова. За нас говорят автоматы…
— Готово!
Облегченно вздохнув, журналист встает с патронного ящика, нервно закуривает и говорит оператору:
— Володя, поснимай еще раненых… Перемирие, блин!
С улицы лай собаки доносится: испуганный, подвывающий. Снова серия разрывов — и лай в скулеж отчаянный переходит.
Раненный в живот кинолог Вадим стонет:
— Ральфа, Ральфа заберите!
