Евгений Шишкин - Добровольцем в штрафбат. Бесова душа
…Слово «Тварь!» разлилось в атмосфере барака и висело нетронутым. Артист не шевелился. Как сценический персонаж, держал выигрышную паузу. Неподвижен и мертвецки бледен сидел на нарах Бориславский.
Воры презирали политических с особым чувством. Мужичье из трудяг они просто принимали за стадо баранов, но в политических подозревали неразвернутую силу. Вдруг настанет час-перевертень — и эта сила еще способна покарать и изничтожить. Поэтому, антагонистически ненавидя их, тиранили с пристрастием.
— Это грубость, фраер. Грубость! Не тот репертуар! — изрек наконец Артист и быстро подошел к Бориславскому.
Улыбаясь широкой злодейской улыбкой, Артист обеими руками взялся за уши Бориславского и потянул того вверх, сорвал с нар.
— Кем ты был в семнадцатом годе? — Артист тянул его за уши, как тянут гармошку. — Был революционером? Был?
— Да, — выдавил из себя Бориславский, наливаясь в лице страдальческой стыдливой краской.
— А кто ты теперь, фраер? Кто?
Бориславский, очевидно, не знал, что угодно в сию минуту ответить, пыжился, раздувал ноздри, тянулся на носках. В глазах от боли выступили слезы.
— Теперь ты, — подсказывал Артист, — контрреволюционер. Контрреволюционер!
— Да, — извиваясь перед мучителем, хрипло подтвердил Бориславский.
Артист засмеялся:
— О-о! Был революционер — стал контрреволюционер! А я как был уже в семнадцатом годе вором, так вором и остался. Меня в легавые не запишут. Это ты, сука дешевая… — Он отпихнул Бориславского, поднял вверх руку с оттянутым указательным пальцем и строго приказал: — Песню хочу. «Боже, царя храни»! Пой, сука!
Бориславский испуганно глядел на Артиста, готовый, вероятно, выполнить любую его причуду, но, так же вероятно, остерегался какого-нибудь последующего изощренного подвоха.
— Три-четыре. Запевай! — Артист стал дирижировать пальцем, покачивая головой.
Бориславский негромким сдавленным речитативом стал перебирать строки самодержавного гимна:
Бо-о-же-е, ца-а-ря-я храни-и!
Си-и-льный, держа-а-вный,
Ца-а-рствуй на сла-а-ву…
— Дальше!
На сла-а-ву, на славу нам!
Ца-а-рствуй на страх врагам…
Бориславский выл совсем не по мотиву. Артист разозлился, оборвал пародию:
— Слуху у тебя нет, контрик! Лажаешь песню!
Тут Артист в коронном трюке резко ударил головой в лицо Бориславскому, потом всадил ему коленом в пах. Бориславский скрючился, повалился на пол.
Артист отошел от него, закурил новую папиросу, стал пускать на электрическую лампу кольца из дыма. Они повисали вокруг нее синеватым нимбом.
Федор глядел на искусство Артиста с опасением и брезгливостью. Всех блатных роднили разнузданные замашки, грубая юморная спесь, и Артист напоминал Федору пакостника Ляму. Лагерная прописка развела их по разным баракам, и теперь отвращение и ненависть к Ляме ложились и на Артиста. Но Ляма был еще молод и грешил подражательством главарям. Артист был естественен, умудрен в ремесле, коварен, — вор по всем меркам, в законе. И беспощаден, как тому обязывал тот же «закон».
«Скоты», — подумал Федор и хотел отвернуться, урыть взгляд в потемках угла. Но Артист, передохнув, продолжил спектакль издевательства. Он сунул недокуренную папиросу в жадные руки одного из зэков и вернулся к Бориславскому, потянул за ухо, принудил подняться с полу.
— Кто здесь тварь? Кто?
— Я-я! — сипло, растянуто выдохнул Бориславский.
Перед вором Артистом, которому не сравнялось и сорока, перед недоучкой и паяцем, стоял пожилой, с ученым бременем ума человек С кровью под носом, со слезами в глазах, согнутый в полупоклон и перемаранный в пыли, он, наверное, с тупым послушанием, позабыв всю кичливую науку, подписал бы на себя смертный приговор, если б этого захотел вор и посильнее прищемил ему ухо.
— Скажи громче! Эй, галерка, слушайте! Кто ты есть? Кто?
— Я тварь! — выкрикнул Бориславский звенящим плачущим голосом.
— Перековался! О-о! Перековался! — Артист толкнул Бориславского на нары, склонился к его приятелю Костюхину: — Новый роман для меня приготовил?
— Да, да, — отвечал тот. Костюхин развлекал воров приключенческими байками, тем и берег себя от притеснений, а иногда получал от воров подачки за услуги разговорного жанра.
— Про пиратов тискани. Про пиратов! У меня ж морская шкурка сегодня.
— Будет про пиратов, — с готовностью согласился Костюхин.
Самоудовлетворенный Артист снова залистал порнографическую тетрадь, умотал к воровским нарам. Бориславский обтирал ветошкой красную жижу из носа, Костюхин что-то тихо твердил ему — видать, утешал советом.
Федор отвернулся от них. Встретил злоехидный волоховский взгляд. Волохов лежал рядом на нарах, тоже отглядел фарсовый водевиль.
— Этих не жалко, — сквозь зубы пробунчал он. — Кто по принужденью в дерьмо ступил — страдальцы истинные. А эти сами в дерьмо по уши залезли и других за собой тащили. Народец в заблужденье ввели. Кровавую сечу подняли. Русский русского на штык сажал. А за-ради чего? А за то, что у них в головах были Марксы да революции… Нехристи! Власть-то у них безбожная. Где такая власть, там обман да грызня меж собой. Дядьку Усатого паханом сделали. Он самодурством и платит…
Федор устало закрыл глаза.
Что-то темное и бесправедное скрывалось в том, что отпетый уголовник Артист изгаляется и бьет просветителя Бориславского, но что-то еще более дремучее и сатанинское было в том, что идеолог большевистского дела заботами своих же единомышленников оказался в одном бараке с ублюдками ворами. Кто тут преуспел в предательстве и жульничестве, чей тут злой умысел и веление? — Федор объяснить не мог и только поражался такому двуликому раскладу.
Грустная ухмылка покривила его сухие губы. Припомнилось, как в раменской избе-читальне гудело многоголосье комсомольских сходов, звенели искрометные речи секретаря Кольки Дронова, как девки с навостренными лицами жадно слушали доклад о каких-то ударных стройках, о пятилетках, о каких-то двужильных забойщиках-стахановцах. Он и сам, по почину Ольги и в первую очередь — ради нее, почитывал газетные статейки, тыкался в брошюрки, где в каждом абзаце, как обязательное клише, давилось боготворимое имя Ленин и резкое, словно высеченное из булата, имя Сталин. Теперь отсюда, с лагерных нар, улей избы-читальни, энтузиазм Кольки Дронова, печатные агитки казались чепухой, дребеденью, а комсомольский задорный блеск в глазах девок да парней, мечтающих о каких-то Днепрогэсах, блеском зачумленных простаков.
Сквозь серую завесу тюремных дней Федор увидал и себя, прошлого, когда под диктовку Ольги старательно писал, а потом переписывал еще убористее и глаже заявление на прием в комсомол; грыз конец ручки, бережно макал перо в чернильницу, страшился клякс, выводил: «…хочу быть в первых рядах строителей коммунизма». Ольга, серьезная, как инокиня со святой книгой, держала в руке комсомольский устав, была строга, неприступна; Федор даже пощекотать ее не смел, только косил глаза — от белого листа заявления на белую кофту Ольги, под которой манливо поднималась ее грудь.
Но ведь не притворялась Ольга, не подделывалась, не играла с идеями! Не криводушничали девки и парни и верховод Колька Дронов в избе-читальне! С чистым сердцем верили они и взаправду искали в газетах и книжках отблески лучезарного коммунистического будущего. Да ведь не попади Федор за решетку, не столкнись с горбатым наставником Фыпом, со злоречивым Волоховым, с вором Артистом и «контриком» Бориславским, не ведал бы, что у жизни есть оборотная, мерзостная сторона! А если бы недоглядел, что Ольга изменчески жалась к Савельеву, никогда бы, может, и не открыл эту гадливую сторону и разоблачительную правду! Да и зачем она? На кой ляд знать ее? Выведал — и чего дальше-то? Лучше ведь не сделалось! Для чего эта правда, если она безобразна и нету в ней радости? Вон тетрадка у Артиста, раздразнительная, хочется в нее заглянуть, а заглянешь да потом сплюнешь. Уж и вовсе бы наплевать на такое знание! Нет в нем ни покоя, ни свету. Уж лучше бы по-простецкй поддакивать парням да девкам на комсомольских сходах и считать праведниками бородатых лобастых мужиков на картинках с серпами, а преемника их Сталина — святым отцом народным! Лучше бы и не выследить ненароком Ольгу с Савельевым! Все бы и обошлось без тюрьмы. Нары выучат горькому пониманию жизни, да будь оно проклято! Может, в незнанье-то самое большое счастье заключено! И дорога прямей, и жизнь проще! Ребенок малый еще ничего не понимает, поэтому и смеется чаще.
Ему вспомнились голубые, небесной ясности и глубины, глаза Катьки, блаженной дочки Дарьи. Катька подолгу трясла деревянную куклу, будила ее, а когда та просыпалась, крепко прижимала ее к себе и мурлыкала что-то радостное. На лицо Катьки являлась просветленная улыбка. Федор и сам, пообзабывшись, улыбнулся сейчас вместе с Катькой…
