Николай Иванов - Расстрелять в ноябре
Хорошо, что промолчал про наши старания по заделке щелей. Значит, надо настраиваться коротать ночь на корточках. Если бы можно было хотя бы встать во весь рост, размяться…
— Часа через три переведем в новое место, — появился с самой приятной за последние дни новостью Хозяин. — Потерпите.
Наглею вконец — победителям можно:
— А чайку горячего нет? Доходим…
— Чай есть. Сейчас принесу.
И когда дрожащими руками обнимали пиалы с остывающим на глазах чаем, Борис чуть извинился:
— Он тебя уважает, Николай. Заметил: обращается только к тебе и по имени. Наверное, ты интуитивно был прав, когда каждую ночь просился в туалет. Они к тебе привыкли.
Да, надо или нет, но я просился наверх каждую ночь. Больше для того, чтобы размять ноги, подышать пару минут свежим воздухом и, если удастся, хоть что-нибудь прояснить в наших судьбах. Кто-то незнакомый из охраны однажды поязвил:
— Что, полковник, коммерсанты запрягли, заставляют парашу выносить?
Меня не заставишь. Я сам карабкаюсь к свету. И не имеет значения, что на данный момент этот путь надо идти с «девочкой». Может статься, все усилия напрасны. А вдруг нет?
О том, что вылез из ямы, пожалел единственный раз, когда охрана оказалась совсем незнакомой. «Свои» брали за рукав и вели в сторону, здесь же стали командовать:
— Правее, три шага вперед, левее, теперь шире шаг.
Со всего размаха врезаюсь в ствол дерева. Хохот.
— Правее. Кругом. Быстрее. Я сказал, быстрее, — клацание затвора и удар прикладом в спину.
Удар лицом по дереву. Останавливаюсь. Больше не тронусь с места.
— Два шага влево. Влево, я сказал!
Мгновение сдерживаю себя, успокаиваюсь. И — подчиняюсь: никому ничего не докажу. Царапины на лице заживут, а радоваться можно тому, что побольше пробуду на свежем воздухе и получше разомнусь. Охрана бесправна, а новички тем более ничего не смогут со мной поделать.
Но иду теперь медленно, несмотря на поторапливания. Поняв, что большего не добьются, боевики хватают за рукав и бросают грудью на куст. Еще более неприятно, кстати, чем на ствол.
Когда возвращаюсь «домой», Борис и Махмуд, слышавшие издевательства, от прогулки отказываются:
— Нам сегодня не нужно.
— Тогда сидите…
Сидим. Дождь высидели. Три часа наверняка прошли, на нас ни одной сухой нитки. Как жить здесь дальше — не представляю.
… Ночью, когда подумали, что нас забыли, в очередной раз появился Хозяин с группой боевиков:
— Собирайте все, что осталось, и по одному наверх.
Впервые иду в новый каземат последним. Оглядываю полузатопленную, осиротевшую без нас яму. Не знаю, на сколько покидаем ее — может, только пересидеть дожди, а может, и навсегда. Тайно в душе надеялись, что именно из нее выйдем на свободу, но, видать, не суждено. А может, дождь помешал, пошел раньше времени.
В любом случае прощай, лесная комариная прорубь. Ты дала свет и тем останешься памятна. А плохое пусть забудется, выживать надо на положительном. Какая ты оказалась по счету? Пятая. Сколько ждет впереди? Куда поведут на сей раз?
В «волчок». Нас возвращали в него! Это стало окончательно ясно, когда впереди обругали:
— Что ты шаришь руками? Это ступени, ногами щупай.
— Я думал, лаз, — оправдался Борис.
— Плохо думаешь, а еще банкир. Да не пригибайся ты, иди в полный рост.
Земляные ступени — спуск в траншею. Опять ступени. Знакомый, пугающий запах плесени и подземелья. Плечо задевает решетчатую дверь. Та скрипит: мол, зачем идешь? Зайдешь — захлопну.
— Пришли. Можно разувать глаза.
Хоромы. Подземный дворец, обшитый солдатскими одеялами. Дубовые столбы-колонны вдоль стен. В два человеческих роста высота. Двухъярусные нары. На них стоит неизменная керосиновая лампа. Язычок пламени даже издали кажется теплым. Сначала он традиционно коптил, но Хозяин убавил фитиль, и пламя проснулось в серединке, задышало, легко волнуясь, словно тронутая желтым загаром девичья грудь. Иногда ее стрелой Амура пронзала мошкара, заставляя на миг тревожиться. Но уже в следующее мгновение мягкий желтый свет восстанавливал безмятежное женское дыхание и достоинство. А черные горы обгоревших воздыхателей мы потом по утрам счищали с лампы щепочками.
А может, и не женские груди вовсе напоминало пламя, а, допустим, две горные вершины Эльбруса. Или пик Коммунизма и пик Победы. Кому что нравится, тот пусть то и штурмует. Нам, просидевшим в погребах и землянках более двух месяцев, хотелось увидеть именно первое, более житейское. Живут же где-то люди…
Остаться бы здесь. И черт с ним, пусть даже ради этого нас освободят на неделю позже. Жертвуем.
— Располагайтесь.
А «волчок»? Его не будет? Тогда зачем размахивали неделями?
— Лучшую землянку вам отдаем, — гордо сообщил Хозяин.
Впервые видим его в полный рост. Высокий, немного угловатый. Неизменная маска. Увидим ли когда-нибудь его лицо? Если по-честному, оно вовек не нужно, но, наверное, человеку всегда будет свойственно заглядывать в запретное. Хотя, когда запретным становятся лица, имена — это уже не война. Это ее болезни. Краснуха, инсульт, геморрой — война за тысячи лет выработала для себя определенные температуру, давление, цвет лица, приучила к их неизбежной данности людей: раз я существую, то привыкайте ко мне такой.
И люди привыкают. К первому, второму, третьему. Привыкнем, никуда не денемся, и к захвату заложников, торговле людьми. Война манишек не носит…
— Николай, смотри сюда, — Хозяин светит фонариком под нары. — Ты человек военный, должен понимать, чем это может грозить.
По ровным рядам противотанковых и противопехотных мин шугнулись от света стайки мышей. Не подорвались, вырвались с минного поля. А под зелеными бочками этих кругляшей спала такая же длинная, как луч фонарика, «Стрела-М» — грознейшее оружие против самолетов. В углу сиротливо стоял мешок с противогазами, свесив на серый лоб перехваченный проволокой чуб.
— Все ясно: не трогать, — успокаиваю Хозяина.
— Мы не стали это выносить, да и некуда. Но если что, сам понимаешь: полетят одни подметки.
— По-моему, и подметок не будет.
— Ты прав, подметок тоже не будет.
Глава 13
Какое счастье — лежать, разбросав руки. Места — море. А не хочешь лежать — можно и не сидеть, сгорбившись, а — ходить! Во дворце целых четыре шага в длину и два в ширину. Расстояние от Москвы до Пекина!
Мгновенно пополняется и песенный репертуар:
Старость меня дома не застанет,
Я в дороге, я в пути…
— В плену ты, Коля, — обрывает и мелодию, и мой бег до Пекина Махмуд.
Знаю. Сегодня — два месяца. Очередная дата. Грустно, можно выть, но можно и радоваться — мы же не в «волчке»!
Скоро осень. За окнами август,
От дождя потемнели кусты…
Окон нет, смотрим сквозь дверь-решетку на изгиб траншеи, нависшие над ней кусты. Света меньше, чем в предыдущей норе, но все равно значительно больше, чем в деревенском погребе. Все познается в сравнении. Что-то дает и лампа. Нет, жить можно. Жить нужно.
Я вернусь к тебе, Россия.
Знаю, помнишь ты о сыне.
Брови русы, очи сини:
Я вернусь к тебе, я вернусь к тебе,
Я вернусь к тебе, Россия!
Устроились быстро: когда есть где крутиться, это ли проблема? Пока не знаем, чем «порадует» очередное убежище, но явных угроз не просматривается. Хотя убеждены, что такого не может быть по жизни, во дворцах всегда существуют потайные двери и привидения. А уж вседозволенность шутов и безукоризненная исполнительность палачей — лебединая песнь любого замка.
Пока перетряхиваем, перебираем, просеиваем сквозь пальцы мусор, сваленный в углу землянки. Успех превзошел все ожидания, находки оказались уникальными: булавка, осколок зеркала, кусок медной проволоки, бечевка, десяток гвоздей, пустая бутылка и скомканная простыня. Ее тут же пустили на салфетку под посуду, полотенце и новую повязку для Махмуда. Нашлось применение и для проволоки, сделавшейся одновременно и иглой, и ниткой: тщательно заштопали ею дыры в носках. А когда-то думали, вот сносим их — и плен закончится. Опять нестыковка по времени. Или, скорее всего, в плену действуют законы, в которых желаниями пленников параграфы не предусмотрены.
В зеркальце, наклонившись к лампе, сначала долго рассматривали самих себя, бородатых и бледных. Затем нашли ему более практическое занятие: острыми краями стачивать ногти. He осталась без внимания и бутылка.
— Сейчас лампу сделаем, — торжественнее, чем Борис насчет карт, поведал Махмуд. — Но придется жертвовать чаем.
Вылил его в бутылку — наполнилась до половины.
