Тимофей Чернов - В те дни на Востоке
— Как хозяин, так и гости, — сказал Иван и залпом выпил. Анатолий медленно тянул. Водка захватывала дух, обжигала горло.
— Пить до дна, не оставлять зла, — приговаривал Иван.
Как обычно, после первых стопок люди оживились, шумно заговорили.
Арышев сидел рядом с Незамаем, который рассуждал, посматривая на Померанцева.
— Счастливый человек! Вот с кого, голубчик, надо пример брать! Этот далеко пойдет.
Анатолий неторопливо закусывал, вслушиваясь в разговоры.
Смирнов рассказывал о наших успехах на фронте, делал прогнозы относительно конца войны и даже пытался представить, каким будет величайшим праздник победы над злейшим врагом человечества — германским фашизмом.
— Только вот кто доживет до тех светлых дней? — грустно вздохнула супруга капитана Пильняка. — Уж нас-то здесь японцы сразу прихлопнут.
Мужчины принялись бурно убеждать ее в силе наших неисчислимых резервов. Но тут вмешался Померанцев и быстро разрешил спор.
— Товарищи! Еще выпьем по одной — на том свете нет такой. Там едва ли поднесут, так что лучше выпьем тут.
Эта прибаутка рассмешила всех. Женщины закричали:
— Горько! Горько!
Иван, ожидавший такого сигнала, наклонил голову невесты и, нисколько не смущаясь, поцеловал ее, как целовал других.
— Теперь сладко! — выкрикнул Незамай. И снова все выпили.
У Арышева горело лицо, ощущался шумок в голове, но рассудок не терялся. Он, посматривая на Шурочку, думал: «Смог бы я полюбить такую?» И чем больше наблюдал за ней, тем сильнее разочаровывался. Что-то лукавое, надменное угадывалось в ней. «Глаз радует, а сердце не волнует».
Капитан Пильняк затянул «Бежал бродяга с Сахалина». Пели все, только Арышев не очень усердствовал, а Шурочка едва шевелила губами, была грустна, задумчива. Вот она, ее свадьба: без фаты, без священника, без обручальных колец. Разве в Харбине она сидела бы за этим столом, довольствовалась бы такими закусками и пила мужицкое зелье?
Померанцев взял гитару, заиграл фокстрот. Женщины пошли танцевать, увлекая за собой мужчин. Шурочка по-прежнему пребывала в своих мыслях.
Иван заметил ее тоскующий вид, кивнул Арышеву — мол, действуй.
Анатолий пригласил, но чувствовал, что Шурочке не хотелось танцевать, да и тесно было.
— А ну-ка, русскую, плясовую! — вдруг крикнул скучавший за столом Незамай. И как только Померанцев заиграл «Подгорную», он вскочил и петухом понесся по кругу, напевая:
Сербирби, конфеты ела,
Сербирби, из баночки.
Сербирби, избаловалась
Хуже хулиганочки…
Из мешковатого увальня он превратился в прыткого юнца: так лихо отплясывал, что под ногами прогибались половицы, а с раскрасневшегося лица катился пот. Запыхавшись, он, наконец, рухнул на стул.
— Товарищи, вашему вниманию предлагается лирическая песня «Черные ресницы, черные глаза» в исполнении Александры Петровны, — объявил Померанцев.
Все захлопали.
Шурочка запела не громко, но проникновенно:
Ты стояла долго молча на вокзале.
На глаза нависла крупная слеза.
Видно, в путь далекий друга провожали
Черные ресницы, черные глаза…
Все замерли. Незамай слушал, широко раскрыв глаза, точно впервые видел Шурочку. А та, казалось, никого не замечала, пела с таким упоением, будто в самом деле стояла на перроне и прощалась с любимым, уезжавшим на фронт. Только когда дошла до слов «О таких в народе песни сочиняют», почему-то так холодно взглянула на Померанцева, что Анатолий на миг уловил ее сокровенные мысли: не любит. Теперь она представлялась ему сильной, одаренной натурой. Не понимал только, что связывало ее с этим легкомысленным человеком.
Померанцев пригласил Арышева на улицу покурить. Были уже сумерки, обдувало прохладным ветерком. Угостив Анатолия папиросой, Иван заговорил по-приятельски.
— Слушай, Толик, чего ты хорохоришься, будоражишь всех. Если тебе хочется на роту, я помогу. Начальник штаба всегда прислушивается к моим советам. А отбивать у старика хлеб просто некрасиво.
«Отбивать хлеб у Незамая», — догадался Анатолий.
— Мне кажется, говорить о таких вещах сегодня не время.
— Почему? Вот именно сегодня я и хочу разобраться во всем.
Из землянки вышел Незамай. Пошатываясь, он подошел к Померанцеву. Тот взял его тяжелую руку и хотел соединить с рукой Арышева. Но Анатолий сунул руку в карман.
— Что, голубчик, не хочешь со мной знаться? — загудел Незамай.
Но Померанцев оборвал его.
— Подожди ты, Семен Иваныч, мы сами разберемся. — И снова обратился к Арышеву. — Ну почему вас мир не берет? Может, ты, Семен, придираешься к нему? А может, ты, — кивнул он на Анатолия, — подбиваешь под него клинки?
«Вот, оказывается, для чего ты пригласил меня! Помирить с Незамаем, чтобы я ни во что не вмешивался. Ничего не выйдет!»
— Знаешь что, Ваня, если будешь об этом говорить, я сейчас же уйду, здесь не совещание.
— Ну и мотай отсюда! — полез было с кулаками Незамай.
Но Померанцев скрутил ему руки и втолкнул в дверь. Потом подошел к Арышеву, положил руку ему на плечо.
— Толик, хочу поговорить с тобой, как со своим корешом. Неужели не поймем друг друга?
— В этом деле — нет.
Померанцев понял, что говорить бесполезно. Может, еще подпоить?
— Что ж, забудем этот разговор. Идем, посидим еще.
— Нет, я пойду. Извини. Благодарю за компанию.
«Сволочь! — выругался про себя Померанцев. — Я еще тебе устрою».
Глава тринадцатая
Шурочка оказалась очень заботливой женой. Она готовила вкусные блюда, доставала для Померанцева папиросы. А однажды привезла со станции две бутылки спирта.
Нетрудно представить, как это радовало его, вызывало у него восторг. Значит, он не ошибся в своем выборе. Это чувство подогревалось самолюбием: товарищи с завистью посматривали на него, когда он приходил с женой в клуб, просили у него разрешения потанцевать с ней. И он все больше и больше влюблялся в свою избранницу, открывая в ней все новые и новые достоинства.
В свободное от работы время Шурочка любила порассуждать о политике, об исходе войны. Но Померанцев обычно уклонялся от таких бесед, говорил, что это ему уже осточертело.
— Нет, Ваня, ты же адъютант командира полка, должен быть на голову выше своих офицеров. Давай вместе читать газеты. Это расширит твой кругозор.
— Ты случайно политруком не работала?
— До этого у меня еще нос не дорос. Просто я не люблю примитивных.
— Ну, хорошо, хорошо, убедила.
Померанцев стал носить в землянку свежие газеты. Лежа на койке, он блаженно слушал, как Шурочка читала ему о событиях в стране и за рубежом.
Сегодня она сообщила, что наши союзники вступили в Рим, что итальянцы изгнали своего дуче Муссолини.
— Значит, у Гитлера остался один партнер — японский микада. Порядок!
— Ваня, как ты думаешь, японцы тронут нас?
— Пусть попробуют. Граница у нас надежно укреплена. Да и войск тут хватает — в каждой пади полк стоит.
Евгения закрыла глаза, покачала головой.
— Как я боюсь войны! Проклятые самураи! Они убили на Хасане отца. Теперь я ненавижу их!
— Зато Хасан и Халхин-Гол им надолго запомнились. Видно, поэтому и не лезут больше.
— Ну а с нашей стороны… мы не объявим им войну? Что-то поговаривают проучить коварного соседа, рассчитаться за все пакости, которые они нам причинили. Как ты, веришь этому?
— Болтают! У нас же мирная политика: нас не тронут, мы не тронем.
— А если китайцам вздумаем помочь? Они же воюют с японцами.
— Сначала надо с Гитлером разделаться. Снова пришел приказ подготовить маршевую роту для отправки на фронт.
— Значит, и тебе еще придется с немцами воевать?
— Обойдутся без нас. Здесь тоже надо войска держать, иначе самураи полезут… Завтра будем проводить штабные учения. На три дня выедем в район границы.
— А что будете делать?
— Воевать по карте: наносить расположение сил противника и наших на карту, условно вступать в бой, принимать решения. Надо мне еще подготовить карту, склеить отдельные листы.
